Он словно куда-то плыл, тело его пульсировало жизнью – болью, содроганиями и краткими вспышками изнутри век. Дыхание вдруг словно бы прижало холодную ложку к его сердцу, и принц очнулся от своей дрёмы, осознав, что он, Анасуримбор Моэнгхус, прикован рядом с грубым варварским ложем. Подобно псу.
Это должно было бы вызвать ярость, но потребная для ярости конечность слово была оторвана у него, и вместо гнева он остался наедине с одним лишь тоскливым недоумением. Наконец, он понял, почему бежал от Сервы и почему из всех мест на свете выбрал именно это. Он понял даже то, почему единственное, что мог сделать его настоящий отец – так это убить его рано или поздно. Так отчего же его мысли скачут и мечутся так тревожно? Отчего он постоянно чувствует себя сбитым с толку, будучи не в силах найти ответ на вопрос, который даже не способен задать? Просто потому, что побеждён и разбит? Неужели он, подобно многим старым воинам, которым довелось испытать слишком многое, навсегда помешался?
Входной клапан откинулся, и внутрь, держа в руке крючковатый посох с висящим на нём фонарём, ступил Найюр урс Скиота. Он высоко поднял источник света и подвесил его на крюк, прикреплённый к одному из шестов якша. Исходящего от раскачивающегося фонаря мутного блеска оказалось более чем достаточно, чтобы зарубцевавшиеся было душевные раны Моэнгхуса вновь открылись.
Жесточайший из людей воззрился на имперского принца в той смущающей манере, свойственной людям, способным внимательно рассматривать нечто находящееся рядом с ними с таким видом, будто оно в действительности располагается где-то в отдалении. И, несмотря на свою бурно проведённую жизнь, несмотря даже на то, что он и в самом деле был далеко не молод, Найюр тем не менее казался ещё старше, казался подобием варварского бича древности, воплощением самого Гориотты, скюльвендского Короля Племён, разграбившего Кенею и низвергнувшего в прах целую цивилизацию.
Следом за ним, поднырнув под откинутым входным клапаном, внутрь вошла Серве, слегка сутулясь из-за наклона сделанных из лошадиных шкур стен. Моэнгхус заставил себя подняться с земли и встать на колени на предельном расстоянии от столба, которое ему позволила натянувшаяся цепь.
– Чего тебе от меня нужно? – хрипло вскричал он.
Варвар упёр руки себе в бёдра.
– Того же, что нужно всегда – единственного, что мне на самом деле нужно. Возмездия.
Инстинкты его кричали, что следовало бы отвести взгляд, но в сверкающей бирюзе отцовых глаз было нечто откровенное и нагое, некая жадная напряжённость, требовавшая от него ответного взора – и сопоставимого саморазоблачения…
– Так ты терзаешь те его частички, что находишь во мне? То, что…
Удар сотряс его голову, заставив тело раскачиваться на натянувшейся цепи.
– Да.
Имперский принц приподнялся с насыпанной на землю соломы, глядя на отца медоточивым взором из-под дрожащих век.
– Потому что, убивая собственного сына, ты в действительности убиваешь его образ? Ибо…
Оплеуха обожгла его левую щёку, и обстановка якша поплыла куда-то вверх и вокруг, а узы глубоко врезались в горло.
– Да.
Моэнгхус вновь повернулся к рычащей фигуре.
– Глупец! Фигляришко! Кто же будет лить собственную кровь, чтобы наказать дру…
Могучий удар, нанесённый прямо в лоб, швырнул его наземь.
Ответ – скрежещущий, полный какой-то воистину демонической одержимости:
– Я.
Моэнгхус, прокашлявшись алой кровью, увидел стоящую рядом с ним на коленях прекрасную девушку. Она жадно наблюдала за ним, выгнувшись назад от возбуждения, глаза её заволокло истомой.
Серве.
Он сплюнул кровь и осколки зубов, удивившись, что ему потребовалось так много времени, чтобы понять. Какова же в действительности мощь познания, если эта сила пробуждается даже в скованном и избиваемом человеке?
– Мамуля? – позвал он с гадким смехом.
Он напрягся всем телом, пытаясь предугадать действия своего помешавшегося отца.
– Значит, вы с этим оборотнем вовсю любитесь, как собачки? Не так ли?
Очередной сокрушительный удар свёл всё его поле зрения к крохотному пятнышку.
Да.
* * *
Моэнгхус пришёл в себя, внатяг вися на своих цепях и дыша какой-то внутренней пустотой, связывавшей его с необъятностью окружающего пространства. Казалось, даже рухни под ним сейчас сама земля, он всё равно останется недвижно висящим в этой пустотелости. Прошло какое-то время, прежде чем он услышал орущего во весь голос Короля Племён.
– …о чём не имеешь никакого представления! Ты жил прямо в его Доме – моя кровь, семя моих чресел, – обитал там, не чуя ни малейшего запашка мерзости, исходящего от твари, нянчившей тебя на коленях! Нет. Ты любил его, как своего отца, обожал его, даже когда твоё сердце противилось этому. Быть может, задумывался над тем, как сильно тебе повезло быть его сыном – имперским принцем, плотью от плоти живого Бога! Торжествовал, как в таких случаях торжествуют все дети, полагая, что ты, наверное, и сам какое-то божество, раз короли, военачальники и великие магистры склоняются перед тобой и целуют твоё колено!
Унаследованное от отца лицо было для принца чем-то ни о чём не говорящим, чем-то слишком близким, чтобы суметь его по-настоящему разглядеть или хотя бы изучить, ибо, невзирая на всю славу и великолепие, дарованные ему Келлхусом, Моэнгхус в конечном итоге всегда оставался всего лишь приёмышем. Лицо, что он сейчас видел перед собою, было лицом незнакомца, будучи ему даже более чуждым в силу того, что напоминало его собственную наружность, нежели за счёт решётки свазондов, нанесённой на лоб и щёки Найюра.
– Да, у меня есть воспоминания… – бросил он в это лицо, беззаботно улыбаясь убийственному взору. – Воспоминания, которые разорвали бы тебе сердце… Никогда ещё не видывал мир подобной Семьи и Двора.
Безумная ухмылка, ещё более дикая из-за хищной остроты его зубов.
– И это должно было меня удивить? Низвергнуть моё тщеславие? Нет, мальчик, благодаря этому я лишь утверждаюсь в своей убеждённости и ещё больше склоняюсь к насилию. Разумеется, ты любил его – преклонялся и лебезил перед ним, полный обожания. Он придавал твоей жизни смысл, одарял тебя некой значимостью – это и есть то золото, что он всюду разбрасывает. На самом же деле ты просто ещё один нищий, ещё один исцелившийся калека, корчащийся в пыли у его ног!
– И всё же – вот он ты! – вскричал Моэнгхус голосом, полным неверия. – Стоишь здесь, побуждаемый ровно тем же стрекалом. Оскверняешь свое ложе с консультовой мерзостью! Обуздание Апокалипсиса – вот единственное золото, что разбрасывает Келлхус!
Хриплый смех.
– Апокалипсис? Это моя цель. Не его.
Моэнгхус попытался усмехнуться, несмотря на раздувшуюся щёку и разбитые губы.
– И какова же тогда его цель?
