– В том, что мои сыновья и мои люди будут, наконец, избавлены от войны, продолжающейся уже десять лет.
– И ты полагаешь, что поэтому Господь простит тебя?
– Проша… – отцу понадобилось время, чтобы смириться с осуждением тех, кого он любил, и научиться контролировать свой голос и тон. – Проша, пожалуйста. Вскоре ты и сам всё поймёшь.
– Что я пойму, отец? Злодеяние?
Удар кулаком по столу.
– Что всякая власть – проклятие!
Он каждый раз вздрагивал от яркости этого воспоминания, вне зависимости от того, что его вызывало.
Так почему же? Почему он был одним из тех, кто тоже боится проклятия? Это казалось ему таким очевидным – вне зависимости от того, как много сбивающих с толку речей вливал ему в уши Акхеймион. Эта жизнь была лишь краткой вспышкой, картинкой, мелькающей в сиянии молнии летней ночью, а затем исчезающей в небытии. На сотню Небес приходится целая тысяча Преисподних – ибо так много путей ведут к пламени и мукам и так мало тех, что приводят в райские кущи. Как? Как мог кто-то быть настолько низменным и скудоумным, чтобы самому, добровольно обречь свою душу чудовищной Вечности.
Как это вообще возможно – принять в себя зло?
Но его отец был прав. Он понял это, хоть и спустя весьма долгое время. Благочестие – чересчур простая вещь для этого сложного мира. Лишь души совершенно непритязательные или полностью порабощённые точно знают, что такое добродетель и что есть святость, а для королей и владык эти истины являются загадками, находящимися за пределами понимания, тревогами, грызущими их души в самые тёмные ночные часы. Если бы его отец пощадил сынов Неджати, что бы за этим последовало? Их наследием стала бы жажда отмщения, желание сеять раздоры и, в конце концов, всё это привело бы к восстанию. И тогда то самое благочестие, что заставило отца пощадить их, обрекло бы на гибель множество иных душ – безымянных и невинных.
Благочестие устроено просто, слишком просто, чтобы не отнимать чью-то жизнь.
* * *
Вкус соли – соли человеческого тела, – слизанной с кожи мертвеца.
Интервал звенел, призывая лордов Ордалии в Умбиликус, дабы обдумать немыслимое. Ожидая их, Нерсей Пройас, Уверовавший король Конрии, экзальт-генерал Великой Ордалии, сидел на корточках и плевал прямо на ковры, постеленные под скамьёй Аспект-Императора, будто бы пытаясь вместе с плевками выхаркать из себя и воспоминания. Он наклонился вперёд, уперев локти в колени и сражаясь с побуждением погрузиться с головой в свои скорби. Он поднял голову и вгляделся в сумрак, сгустившийся под сводами Умбиликуса, поражаясь тому, что, невзирая на всю их немощь, всякий раз находилось достаточно людей, готовых соблюдать единожды заведённый порядок – не только тащить на себе, но и ежевечерне собирать этот гигантский павильон, сколачивать деревянные ярусы, развешивать знамёна, разворачивать и закреплять гобелены Эккину. Он странным образом удивлялся этому, хотя и сам тоже принадлежал к числу душ, склонных выражать своё поклонение в простых и благочестивых трудах, – например, именно ему пришлось на своих плечах перетащить Великую Ордалию через Агонгорею и заново собрать её у ворот Голготтерата.
Пройасу казалось, что от него по-прежнему исходит тлетворная вонь дымов Даглиаш.
Блеск кольца, когда-то принадлежавшего его давно умершему отцу, привлёк его взгляд.
Безумие, бесстрастно отметила Часть. Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
А воспоминаний всё нет.
Он сидел и грыз ноющие костяшки пальцев. Рвотные позывы заставляли его горбиться, изо рта временами сочилась слюна. Он рыдал, стыдясь того, что его сыну не повезло иметь такого отца. Время от времени он даже хихикал, ибо ему казалось, что именно так и должен вести себя настоящий злодей. Он преуспел! Он выполнил ужасную задачу, поставленную перед ним Аспект-Императором! И этот триумф был столь славным, что он мог лишь смеяться… а ещё скрести свою бороду и шевелюру… а ещё стенать и вопить.
Поедание шранчьей плоти. Мужеложство. Каннибализм. Осквернение мёртвых тел…
Нет-нет-нет! Само упоминание об этом вонзало хладные ножи в его лёгкие, а сердце будто бы начинали грызть изнутри какие-то мерзкие личинки. Что?! – беспрестанно визжала какая-то Часть. – Что ты наделал?! Губы его раскрылись, а зубы сжались, руки и ноги двигались сами собой, словно конечности колыхающегося в прибое трупа. Нечто вроде червя извивалось внутри него – от самых кишок до черепа, нечто ненавистное и слабое, нечто хныкающее и всхлипывающее… Нет! Нет!
Из его губ, холодных и вялых, тянулись ниточки смешавшейся со слюной крови, раскачивающиеся из стороны в сторону в дуновении сквозняков Умбиликуса.
Пусть всё вернётся назад… Брань. Повизгивание.
Волосы на его лобке – лобке мертвеца – трепетали в порывах ветра. Кожа, которую он ощупывал взглядом, была такой бледной. А вкус… таким…
Что это за убогие инстинкты? Кто же даст сгинуть всему Сущему, лишь бы не сотворить что-нибудь безвозвратное?
Нечто, подобное лишённой костей лягушке, прижалось своей холодной плотью к горячему изгибу его языка.
Как? Как? Как такое могло произойти? Как…
Кашель и неудержимая рвота, ибо что-то горячее, набухшее яростно и насильственно проникало в него, отталкивая в сторону дрожащую массу внутренностей. Хрип. Выдыхаемый с бычьим пыхтением воздух, звериный рёв и мычание…
Как…
Сибавул – вялый и почти что мёртвый, дёргающийся и дрожащий под его чудовищными потугами, голова князя-вождя, раскачивающаяся и подпрыгивающая в такт бешеному ритму его бёдер, точно голова отключившегося с перепою пьянчужки.
Сейен речёт…
Что это? Что происходит? Лишь днём ранее он, казалось, вовсю смаковал те же самые действия и события, раз за разом обесчещивая себя погружением в еретические воспоминания, хохоча над кошмаром своего вдруг почерневшего семени… и ликуя.
А теперь? Теперь?
Теперь он ощутил себя усевшимся на трон гораздо более могущественного отца…
А вызванное Мясом безумие возрастало.
Он упал на колени. Казалось, какая-то громадная рука сдавила его изнутри, будто бы стремясь выдернуть из грязи его плоти каждое сухожилие, каждую связку. Причитая и сплёвывая сквозь зубы, он раскачивался взад-вперёд. Холодный воздух щипал ему дёсны. Бог толкнул его вперёд, схватив за загривок. Пройас содрогнулся от опутавших его лицо нитей слюны, давясь обжигающей кожу слизью. Непристойности кружились рядом, проступая сквозь окутавшую сознание дымку. Овладевая. Трогая. Вкушая…
– Нет! – прохрипел он. Лицо экзальт-генерала словно бы жило само по себе, гримасничая и дёргаясь так, будто мышцы его были привязаны струнами к стае дерущихся птиц.
– Нееет!
Да.
* * *
Пройас? Пройас Вака?
