Он вновь взглянул на Сорвила и едва не вскинул руки, дабы защититься от неприкрытого и пронзительного обвинения во взоре юноши. Ах да – ведь сакарпский Уверовавший король был там, был свидетелем того, что он… что он… Взгляд Пройаса, помимо его собственного желания, сместился к знамёнам Кругораспятия, к чёрной ткани и пустоте. Голос его прервался столь резко, будто в глотку вонзили пыточный гвоздь.
Проникновение. Хлещущая кровь. Исходящие булькающим хрипом разрезы. Жар…
Сейен милостивый… Что же я наделал?
Несколько сердцебиений он словно бы плыл в мучительном шуме, бездумно раскачиваясь на волнах вскипающих образов немыслимых деяний… свершений… неискупимых грехов, а затем услышал, хотя сперва и не осознал этого, шелест колдовских изречений:
– ДОВОЛЬНО!
Все взгляды обратились к Анасуримбор Серве, только что вместе со своим братом Кайютасом вошедшей в Умбиликус. Свайяльская гранд-дама переоделась в убранства своего ордена и теперь стояла облачённая в струящиеся волны ткани, чёрными щупальцами обёрнутые вокруг её стройного тела. И сам вид этих незапятнанных одежд, оказавшихся во всём блеске их императорского величия в этом грязном и порочном месте, ужасал, суля собравшимся здесь истерзанным душам новые кошмары.
Пройас взирал на неё поражённо, как и все прочие. Ей тоже довелось пережить нечто тягостное, понял он, нечто гораздо более страшное, нежели её подбитый левый глаз. След каких-то суровых испытаний отпечатался на некогда безупречной красоте Сервы, избавив её лицо от девичьих округлостей, спрямившихся до строгих черт. Она выглядела жёсткой, безжалостной и неумолимой.
– Придите в себя! – крикнула она, теперь уже своим обычным – мирским голосом.
Она тоже видела его, осознал Пройас, отбиваясь от осаждающих его воспоминаний… на Поле Ужаса. Тоже свидетельствовала его преступления. Стыд сжал глотку экзальт-генерала, и ему пришлось изо всех сил сдерживаться, дабы не заблевать пол Умбиликуса.
Старый, давно ожесточившийся лорд Сотер вдруг бросился к дочери Аспект-Императора и, рыдая, упал к её ногам.
– Дойя Сладчайшая! Пожалуйста! Что с нами сталось? – вскричал он со своим певучим айнонским акцентом.
Она резко глянула на Апперенса Саккариса, чьи глаза испуганно расширились.
– Нелюди говорят… – начал великий магистр Завета слабым, дрожащим голосом. – Нелюди говорят, что… – лепетал колдун, поднимая к своему лицу два пальца так, как это делают рассеянные и забывчивые люди, чешущие себе бороду, пока сами они краснеют и что-то бормочут. Но Саккарис вместо этого и вовсе сунул пальцы себе в рот и теперь грыз костяшки, сгорбившийся и терзаемый страхами.
– Вы сделались зверьми! – раздражённо рявкнула Серва. – И погрязли в мерзости животных желаний, задыхаясь от собственных пагубных склонностей, способные при этом лишь злобствовать и ликовать. А сейчас, в отсутствие Мяса, ваша душа пробуждается и вы, наконец, вспоминаете, кто вы на самом деле… Вы просыпаетесь от своих похотливых кошмаров… и горько сетуете на судьбу.
Лорды Ордалии остолбенело взирали на неё. Даже те из них, кто только что в голос рыдал, затихли.
– Нет…
Все взгляды обратились на Пройаса, недоумённо размышлявшего над тем, что могло заставить его возвысить голос, кроме какой-то извращённой тяги к истине.
– Никакое это… это н-не пробуждение, – сердито и едва ли не жалобно пробормотал он, – зверь, сотворивший все эти злодеяния, – я сам. Я – это чудовище! То, что я помню, – исказившееся лицо, – вспоминается не так, будто происходило во сне, но так же отчётливо, как я помню любой день жизни, которую мог бы назвать собственной. Я совершил всё это! Я сам выбрал! И это, – он сглотнул, гоня прочь наползшую на лицо усмешку, – и есть самое ужасное, моя дорогая племянница. Вот в чём первопричина наших стенаний – в том, что мы, мы сами, а не Мясо совершили все эти отвратительные, душераздирающие вещи – все эти безумные прегрешения!
Крики и стоны признания.
– Да! – рёв Хога Хогрима перекрыл всеобщий хор. – Мы это сделали! Мы сами! Не Мясо!
Гранд-дама бросила взгляд на своего брата, который в ответ предупреждающе покачал головой. Она сделала шаг к подножию отцова трона, глянув в глаза экзальт-генералу так жёстко, как только могла.
Не будь дураком, дядюшка.
От неё пахнуло запахом гор, запахом какого-то места… что было гораздо чище того, где они сейчас находились.
А затем, как показалось совершенно спонтанно, лорды Ордалии начали взывать к нему – Анасуримбору Келлхусу, их возлюбленному Святому Аспект-Императору, видимо усматривая какую-то связь между его отсутствием и своими злодеяниями.
– Отец вам не поможет! – прокричала Серва Уверовавшим королям, а затем, почти сорвавшись на визг: – Отец не очистит вас!
В конце концов, в Умбиликусе наступило подавленное молчание.
– Ибо это и есть ваша плата!
Сколько же раз? Сколько же раз они размышляли над речами Аспект-Императора, полагая, что поняли заключенное в них предостережение. Будь обстоятельства иными, и тогда ошеломление, вызванное тем фактом, что они не обратили внимания на нечто, с самого начала известное им, могло бы заставить их хохотать, а не рвать на себе волосы или заламывать руки. Не зря их поход был назван Великой Ордалией – величайшим из испытаний. Уверовавшие короли, сломленная слава Трёх Морей, их сокрушённое величие, взирали на имперскую принцессу, поражённые ужасом.
– Неужто вы думали, что за Голготтерат – за Голготтерат! – можно расплатиться порезами и стоптанными ногами?
– Утуру мемкиррус, джавинна! – крикнул ей Кайютас.
– Мы сидим здесь, прямо у Консульта на крылечке, – холодно ответила Серва своему брату, – у Консульта, Поди! Инку-Холойнас – ужас из ужасов – попирает землю у самых наших ног! Боюсь, что барахтаться и топтаться тут сейчас это роскошь, которую мы себе вряд ли можем позволить!
– И какова же… – услышал Пройас хриплый, помертвевший голос – свой собственный голос. – Какова же эта плата?
Казалось совершенно невозможным, что повернувшаяся к нему женщина – та самая малышка, которую он когда-то нянчил у себя руках. Эти ребятишки, осознала вдруг какая-то его часть, эти Анасуримборы… он был им отцом в большей степени, нежели собственным детям.
И они видели… свидетельствовали его грехи.
Кто же это? Кто этот трясущийся дуралей?
– Дядя, – выражение её лица внезапно стало отсутствующим, как если бы она чувствовала за собой какую-то вину и сожалела о причиняемой боли.
– Какова плата? – услышал он свой старческий голос.
Взгляд принцессы выдал её. Когда она отвернулась, наблюдавшему за ней экзальт-генералу показалось, что он испытал величайший в своей жизни ужас.
– Саккарис? – сказала она, глядя в сторону.
– Я-я… – проговорил Саккарис так растерянно, будто одновременно был погружён в чтение какой-то толстой книги. Нахмурившись, он повернулся к стоявшему рядом с ним измождённому, но по-прежнему аккуратно выглядящему колдуну – Эскелесу.
