– Вы заплатили, – с опасливым смущением в голосе произнёс тощий чародей, бывший некогда весьма упитанным, – своими бессмертными душами.
Проклятие.
Они уже знали это. С самого начала они знали это. И потому чёрная пустота под холщовым куполом Умбиликуса наполнилась рёвом и визгами.
Безумие, вызванное Мясом, возрастало.
* * *
Они стояли на несокрушимой тверди, но казалось, что Умбиликус вздымается и раскачивается, будто трюм корабля, терпящего крушение во время неистовой бури.
Король Нерсей Пройас хрипло рыдал, оплакивая лишь собственную горькую участь, а не судьбы братьев, ибо если они пожертвовали душами во имя своего разделённого Бога, то экзальт-генерал, в свою очередь, принёс такую же жертву… неизвестно ради чего.
Мир – это житница, Пройас.
Глазами своей души он узел образ спящей жены. Её локоны небрежно рассыпались у неё по щеке, а руки обнимали их спящего ребёнка, которого он теперь уже никогда не узнает.
А мы в ней хлеб.
И вновь он напоролся на его взгляд, словно на выдернутую из костра пылающую жердь – взгляд мальчика, ставшего мужчиной, сакарпского Лошадиного Короля… Сорвила. Экзальт-генерал всхлипнул и… улыбнулся сквозь боль, слюну и распустившиеся сопли, ибо юноша казался ему таким благословенным, таким чистым… просто из-за своего длительного отсутствия.
И из-за собственного Пройасова проклятия.
Сорвил всё это время оставался неподвижным, не считая момента, когда его потянул за плечо яростно жестикулирующий и кричащий зеумец – спутник Лошадиного Короля, пожелавший привлечь его внимание. Но сын Харвила не захотел или, возможно, не смог отвлечься. Он не замечал также и изучающего взора экзальт-генерала, ибо безотрывно смотрел на Серву, с выражением, которое могло бы показаться злобой, если бы со всей очевидностью не было любовью…
Любовь.
То, чего королю Нерсею Пройасу ныне недоставало сильнее всего.
Не считая убеждённости.
* * *
Он вновь взглянул на каркас из ясеневых шестов, железных стыков и натянутых над ними пеньковых верёвок, снова удивившись, что другие люди способны испытывать боль, когда больно ему, Пройасу, и могут продолжать рыдать, хотя рыдает он. И удивление это словно бы оттолкнуло его прочь, будто душа его была лодкой, налетевшей на мель. Комок ужаса, сжавшийся внутри него, никуда не делся, равно как и встающие перед глазами образы непристойностей, как и ощущение яростного пережёвывания чего-то одновременно и жёсткого и вязкого, но каким-то образом он вдруг оказался способным и терпеть последнее, и смеяться над первым – хихикать, словно безумец, и при этом настолько искренне, что привлёк этим несколько взглядов. Эти люди и стали первыми присоединившимися к Пройасу в его поначалу неосознанном декламировании:
Возлюбленный Бог Богов, ступающий среди нас,
Неисчислимы твои священные имена.
Всё больше взглядов обращалось в их сторону, в том числе взгляды свайяльской гранд-дамы и её брата – имперского принца. Пройас воздел руки, словно бы пытаясь ухватить своими ладонями внимание отпрысков Аспект-Императора.
Да утолит хлеб твой глад наш насущный.
Да оживит твоя влага нашу бессмертную землю.
Слова, заученные всеми ими прежде, чем они вообще узнали о том, что такое слова.
Да приидет владычество твоё ответом на нашу покорность,
И да будем мы благоденствовать под сенью славного имени твоего.
Те, кто смотрел на них, тоже начинали тихонько бормотать – голоса, которые сперва едва можно было расслышать в окружающей какофонии, однако колея, оставленная словами этой молитвы в их душах, была столь глубокой, что мысль, в конце концов, не могла не соскользнуть в неё. Вскоре даже те из них, кто более всего страдал от ужаса и жалости к себе, вдруг обнаружили, что ловят ртами воздух, ибо их стенания словно бы сами собой умолкли. И в безумной манере, свойственной всем внезапным поворотам судьбы, лорды Ордалии простёрли друг к другу руки, сжимая ладони соседей в поисках утешения в силе и мужестве своих братьев. И, опускаясь от горящих глоток к охрипшим лёгким, их голоса начали возвышаться…
И да суди нас не по прегрешениям нашим,
Но по выпавшим на долю нашу искусам.
Нерсей Пройас, экзальт-генерал Великой Ордалии, стоял одесную трона далёкого, ныне такого далёкого отца и улыбался бушующему крещендо, собиравшемуся под покровом его голоса. И он говорил им, твердил эти строки, рёк труды малые, что чудесным образом соединяли их души.
И слова сии представлялись ему ещё более глубокими и проникновенными, благодаря тому, что он им не верил.
* * *
Лорды Ордалии, тяжело дыша, стояли и смотрели на своего экзальт-генерала в глубочайшем замешательстве. Кажется, впервые Пройас обратил внимание на исходящую от них и от себя самого вонь – запах столь человеческий, что желудок его сжался в спазме. Он бросил взгляд на ожидающих его слова Уверовавших королей и их вассалов и, вытерев со рта слюну костяшками пальцев, сказал:
– Он говорил мне, что это произойдёт… Но я не слушал… не понимал.
Зловонное дыхание и гниющие зубы. Протухшая ткань и замаранные промежности. Зажав нос, Пройас прикрыл глаза. На какое-то мгновение лорды Ордалии показались ему не более чем обезьянами, одетыми в наряды, утащенные из королевской усыпальницы. Алмазы переливались радужными отблесками на изношенных расшитых шелках. Жемчужины поблёскивали среди расползшихся по ткани одеяний коричневых пятен.
– Он предупреждал, что именно этим всё и закончится…
Он посмотрел на отпрысков Аспект-Императрора, стоявших бок о бок с невозмутимыми лицами. Кайютас едва заметно кивнул ему.
– Это… не просто наша расплата.
Он оглядел своих братьев, людей, явившихся сюда – на самый край земли и истории, к самым пределам Мира. Лорд Эмбас Эсварлу, тан Сколоу, которого он спас от шранчьего копья в Иллаворе. Лорд Сумаджил, митирабисский гранд, чью руку он видел отрубленной до запястья в Даглиаш. Король Коифус Нарнол, старший брат Саубона, рядом с которым он преклонял колени и молился столько раз, что уже не мог и упомнить сколько.
Теус Эскелес, адепт Завета, приговоривший его к пламени Преисподней.
Он кивнул и даже улыбнулся им всем, несмотря на то, что горе и ужас всё ещё заставляли трепетать его душу. Эти люди – лорды и великие магистры, благородные и беспощадные, образованные и невежественные – эти заудуньяни были его семьёй. И всегда оставались ею, все эти двадцать долгих лет.
