Лучи солнца прорезают вершины гор, вздымающихся за их спинами, и глядя наружу и вверх из того мяса, в котором он на какое-то время застрял, Усомнившийся король зрит это.
Воистину зрит.
Исполинскую золотую корону, знак почестей, что подошёл бы для головы размером с целую гору, небрежно, слегка покосившись воздвигающийся здесь, на этой земле.
Беспредельное отречение.
Дышать больно. И трудно.
Он раскачивается. Пенька верёвки скрипит, словно дерево. Он раскачивается и смотрит…
Умирая, он постигает невозможное. И понимает то, что его отец понимал всегда. На своём смертном одре гордый Онойас призывал к себе сына, зная, что тот не придёт… Но да, всё же надеясь… Ибо в конечном итоге совсем не важно, что именно жизнь делает с душами.
Совсем не важно.
Пройас видит это, хотя теперь ему нужно сдвинуть горы для того, чтобы просто приподнять своё чело.
Мир, раздробленный на свет и тени, представляется реальнее. И расстояния кажутся больше…
А мы сами гораздо менее привязанными к нему.
Невозбранность бросается вниз с края простёршихся меж нами трещин.
И мы караем тех, кого пожелаем.
Глава одиннадцатая. Окклюзия
В чернилах стихов пребывая,
При свете дня, на вершинах;
Похищали любимых дыханье,
В ночи, в пещерных глубинах;
Дитя, что споткнулось, ловили;
При свете дня, на вершинах;
Утирали матери слёзы,
В ночи, в пещерных глубинах;
Ослепляли детей побратима,
При свете дня, на вершинах;
Убивали брата супругу,
В ночи, в пещерных глубинах;
Упование Обители хваткой,
При свете дня, на вершинах;
Своею жестокой душили,
В ночи, в пещерных глубинах;
И посему мои руки ныне
Прокляты, а не благословенны.
Они скорее лиловые,
А не лилейные.
– Песнь Лиловых ишроев
Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат
Казалось, он ощущает под собою песок, безжизненность, составляющую сущность этой чуждой земли.
Сын Харвила сидел развалясь, его голени и стопы были вывернуты, плечи опущены, а руки раскинуты по сторонам. Склоны Окклюзии вздымались перед ним нагромождением растрескавшихся глыб, из которых подобно кончику указательного пальца торчала громада Выступа.
Его друг висел прямо над ним, умирая. Му’миорн…
Его единственный дружинник.
Он знал, что не способен мыслить ясно. Каким-то уголком сознания он понимал, что на него навалилось слишком много всего: слишком много неопределённостей, слишком много унижений, слишком много безумия и всевозрастающих тревог – а теперь ещё и слишком много утрат.
Всё это было очевидно.
Непонятно было другое – что он теперь, собственно, делает. Рыдает? Размышляет и строит планы? Распадается на части?
Ждёт?
Судорожные вскрики, кровь под ногтями… были чем-то вроде подсказок.
А Му’миорн, его обожаемый дурачок, никак не мог заткнуться. Всё говорил, и говорил, и говорил.
Ятвер, Ятвер, Ятвер…
– Зачем нужно было любить меня? – услышал он ответ, вырвавшийся рёвом из его собственных лёгких. – Зачем?
Как он не понимал? Любить его значило умереть. Таково его проклятие…
Но нет – его друг настаивал. Вот тупоголовый дурень! Любить его значило быть убитым…
Воистину так.
Солнце, наконец, пробилось сквозь шерстяной щит облаков и горячим дыханием обожгло спину. Кровь его друга, лившаяся сверху, блестела на камнях.
Какое-то время, глядя на бывшего экзальт-генерала, рядом с юношей стоял старый кетьянец, одетый в гнилые шкуры, – человек, имени которого Сорвил припомнить не мог.
– Что тут случилось? – спросил он голосом, подобным хриплому лаю.
– Невинные, – ответил Сорвил с каким-то булькающим свистом в горле, – невинные были принесены в жертву.
Старик внимательно рассматривал сына Харвила. Его взгляд был достаточно пристальным, чтобы в иных обстоятельствах вызвать враждебность.
– Да, – наконец прохрипел он в ответ, вздрогнув от взгляда на Голготтерат, невзначай брошенного через плечо, – именно так и процветают виновные.
Ковыляя, он сделал несколько шагов в сторону Сорвила. В нём ощущалось какое-то неистовство, внутренний накал, подобный острию наточенного ножа. Под его шкурами мерцал бесчисленными цапельками нимилевый хауберк. Человек остановился, постаравшись утвердиться покрепче. Глаза его, будучи скорее серебристыми, нежели белыми, сверкали с побитого бородатого лица, которое могло бы принадлежать сильно постаревшему Эскелесу.
– Не тревожься, мальчик… Суждение уже явилось к Аспект-Императору.
С этими словами одичалый незнакомец грузно повернулся и побрёл в сторону лагеря, растянувшегося вдоль основания Окклюзии.
– Чьё Суждение? – вскричал король Одинокого Города вслед удаляющейся фигуре. – Чьё-ё-ё?
Но он знал. Он уже был здесь раньше, старик и Матерь сказали ему в точности одно и то же.
День клонился к закату. Дождь из крови утих, сменившись отдельными каплями, а затем и вовсе прекратился. Бывшее лиловым стало чёрным, а бывшее красным – бурым, но это совершенно не беспокоило его, ибо солнечный свет струился на засыхающую кровь его друга, очерчивая поверх неё тень аиста, казавшуюся на искрошенных камнях ещё более хрупкой и грациозной.
Он сразу же заметил белую птицу, но по какой-то странной причине минуло несколько страж, прежде чем её образ проник внутрь круговорота его души, и когда он, наконец, повернулся, чтобы взглянуть на аиста, ему пришлось изо всех сил бороться с диким желанием схватить этот живой оперённый жар и спрятать голову под его крыло.
Дрожа и рыдая.
Мамочка…
* * *
Будь храбрым, малыш…
Мимара идёт. Мужи Ордалии изумлённо глазеют на неё, как по причине её беременности, так и попросту силясь понять, кто же она.
Некоторые… немногие вспоминают её и падают ниц. Другие же, вследствие невежества или же крайнего утомления, просто провожают её взглядом, облегчая ей душу сильнее, чем кто бы то ни было мог даже представить…
