– Ты собираешься убить меня? – наконец спросил Кельмомас. Пока что ему ещё разрешено говорить, понимал он.
– Нет.
Он лжёт! Лжёт!
– Но почему? – прохрипел Кельмомас с обжигающей злобой во взгляде и голосе. – Почему нет?
– Потому, что это убьёт твою мать.
Ответ Телиопы – и её же ошибка.
– Она хочет, чтобы я умер.
Аспект-Император покачал головой.
– Это я хочу, чтобы ты умер. А твоя мать… она хочет, чтобы умер я. Она винит меня в том, что ты сделал.
Видишь! Видишь! Я говорил тебе!
– Просто она знает, что я и в самом деле её люб…
– Нет, – сказал отец, не повышая голоса и не меняя тона, но при этом легко перебивая сына, – она попросту видит лишь твою наружность, лишь малую толику тебя и путает это с невинностью и любовью.
Ярость охватила имперского принца, заставив его вскочить на ноги.
– Я люблю её! Люблю! Люблю!
Отец слегка моргнул, или ему лишь так показалось.
– Некоторые души расколоты так сильно, что почитают себя цельными, – сказал он, – и чем ущербнее они – тем более совершенными себя считают.
– И что же, я так сильно расколот?
Будучи почти неподвижным, его отец казался исполином, левиафаном, свернувшимся, сжавшимся и уместившимся в теле и сердце смертного.
– Ты самый ущербный из моих детей.
Мальчик задрожал, подавив крик.
– И как ты собираешься поступить со мной? – сумел, наконец, выдавить он.
– Так, как пожелает твоя мать.
Взгляд мальчика метнулся к императрице, свернувшейся слева от отца в поросли трав и в утончённой роскоши своих нарядов казавшейся трогательно жалкой… Почему? Почему такой человек, как его отец, связывает свою жизнь с душой настолько слабой?
– Мне стоит бояться?
Костёр постепенно угасал, превращаясь в кучку золотящихся углей. Вокруг расстилались кепалорские степи – безликие и блёклые, словно труп Мира, простёршийся в свете Гвоздя Небес.
– Страх, – молвил его ужасающий отец, – это то, что ты никогда не умел контролировать.
Кельмомас поник, опустившись на сухой ковёр из колючих степных трав, в мыслях его ныл и визжал его проклятый брат, канюча и требуя, чтобы он прямо сейчас ускользнул, просочился в глубину окружавшей их ночи и жил далее в этом мире – более диком, но и более надёжном. Жил, словно зверь среди других зверей, освободившись как от чистого, ни с чем несравнимого ужаса, которым был его отец, так и от той идиотской кабалы, в которую его ввергала потребность в любви собственной матери.
Беги же! Прочь отсюда! Спасайся!
Но Святой Аспект-Император видел всё, взгляд его промерял горизонты и миры. Оцепенение, какого Кельмомас ещё никогда за все свои восемь лет не испытывал, объяло его, охватило его члены, овладело телом настолько, что он, казалось, стал таким же неподвижным, как холодная земля, к которой он прижимался, – чем-то, лишь немногим большим, нежели ещё один комок безжизненной глины.
Наконец, он осознал, что это отчаяние.
* * *
С каждым следующим прыжком мир вокруг них менялся, монотонные просторы равнин постепенно уступали место сначала узловатым изгибам предгорий, а затем и изрезанным ущельями горным пейзажам. Отец перенёс их к подножию горы, которая издалека казалась чем-то вроде скрюченной и сломанной руки с торчащими из массивных гранитных одеяний костями. Лишь когда Напев бросил их в её тень, стали понятны подлинные размеры этого каменного навеса. Теперь он не выглядел просто неким выступающим участком скалы, укутанным в тенистый полумрак, а простирался над ними и вовне исполинским пологом, став для путников как укрытием от накрывшего предгорья дождя, так и источником постоянного щемящего беспокойства. Из нависавшего над ними колоссального каменного выступа можно было построить сотню зиккуратов, да что там – целую тысячу. Кельмомас ощущал напряжение, исходившее от того гигантского полога, его, казалось, неудержимую потребность обвалиться, упасть, обрушиться, прянуть вниз, словно миллион всесокрушающих молотов.
Ничто настолько тяжелое не могло вот так висеть слишком долго.
Отец время от времени тихо беседовал с матерью, настаивая на необходимости как можно быстрее раздобыть одежду и припасы. Мальчик увлеченно, а потом и испуганно наблюдал, как Келлхус, сняв с пояса декапитантов и положив их на вытянутый, словно устричная раковина, камень, скрутил их волосы в какое-то подобие чёрных гнёзд, а затем установил эти иссушенные штуковины, заставив их смотреть в разные стороны, словно несущих дозор часовых. Мать, в свою очередь, донимала отца требованиями отправиться в Сумну, дабы принять командование силами, которые она собрала там. Эсменет не понимала, что они в намного большей степени стремились к Великой Ордалии, нежели бежали прочь из охваченной смутой Империи. Их спасение дорого обошлось Келлхусу, понял мальчик, и теперь отец мчался так быстро, как только мог.
Неужели Святое Воинство Воинств уже неподалёку от Голготтерата?
Императрица прекратила свои протесты с первым произнесённым мужем колдовским словом и теперь лишь стояла, встревоженно наблюдая, как окутавшие отца сияющие росчерки утянули его в мерцающее ничто. Кельмомас явственно вздрогнул от мелькнувшей в её взгляде ненависти.
Отец был прав, шепнул Сармамас.
Младший из выживших сыновей Анасуримбора Келлхуса едва не зарыдал – настолько сильным было облегчение, но вновь обретённая надежда заставила его лицо остаться безучастным. Он лишь изобразил смятение, рассматривая изборождённый трещинами каменный навес и вглядываясь в окутанные пологом ливня предгорья.
Они остались вдвоём… наконец-то. Удивление. Радость. Ужас.
– Почему? – молвила мать, взгляд императрицы, сломленной постигшими её утратами, был пустым и мёртвым. Она сидела пятью шагами ниже, на куче обломков, кутаясь в своё церемониальное облачение, выглядящее в этих краях настолько абсурдно, что она казалась удивительным цветком, которому отчего-то вздумалось распуститься лютой зимой. По её прекрасным щекам струились слёзы.
Они остались вдвоём… не считая декапитантов.
– Потому… – сказал он, симулируя то, чего ему не дано было ни выразить, ни постичь, – что я тебя люблю.
Он надеялся, что она вздрогнет; воображал, как затрепещет её взгляд, а пальцы сожмутся в кулаки.
Но она лишь закрыла глаза. Однако и этого долгого, напоённого ужасом мгновения хватило, чтобы подтвердились все его надежды.
Она верит! – воскликнул Сармамас.
Отец говорил о том же: жизнь Кельмомаса висела на волоске, зацепившемся за её сердце. Если бы не мама, он бы уже был мёртв. Святой Аспект-Император не расточает Силу, вливая её в треснувшие сосуды. Только необоримость материнского чувства, невозможность для матери ненавидеть душу, явившуюся в Мир из её чрева, давала ему возможность выжить. Даже теперь сама её плоть требовала для него искупления – он видел это! И это несмотря на то, что душа императрицы, напротив, стремилась отринуть инстинкты, которые он у неё вызывал.
