После всего случившегося, после всех минувших лет он постарел и стал худым, сделавшись совсем непохожим на того пухлого дурака, которого она когда-то любила.
Он тоже узнал её и замедлился, а затем споткнулся и зашатался, будто одурманенный.
Улыбка явилась непрошеной, словно она была гораздо более старой и мудрой. Она вскочила на ноги, оправляя свои одежды в силу глубоко укоренившейся потребности сохранять достоинство, и смахнула с глаз слёзы ярости.
Он двинулся вперед, но медленно, словно опасаясь, что в сиянии Гвоздя Небес его фигура и образ станут ещё более одичалыми. С каждым сделанным им шагом он всё больше походил на того безумца, которого описывали её соглядатаи.
Друз Акхеймион…
Волшебник.
Он, наконец, доковылял до неё, лицо его было непроницаемо. Исходящая от него вонь повисла в воздухе.
Она ударила его по лицу, в кровь разбив губы, скрытые под спутанной и жесткой, как проволока, бородой, и замахнулась, чтобы ударить снова, но он поймал её запястье грубой ладонью отшельника и с силой заключил её в объятия. Вместе они рухнули в пыль. Он пах землёй. Пах дымом, дерьмом и гнилью – вещами одновременно и целостными и бренными, всем тем, что было украдено у неё Андиаминскими Высотами. Эсменет рыдала, уткнувшись лицом в эту вонь, откуда-то зная, что после этой ночи больше никогда не заплачет.
Она услышала, как яростно что-то кричит Мимара – Столпам, поняла она.
Руки дочери обхватили её плечи. Жасмин. Мирра. Выпирающий живот – тугой и тёплый – прижался к её спине.
Эсменет, Про́клятая императрица Трёх Морей, замерла, дивясь тычку забеспокоившегося плода. И она поняла… С ясностью и окончательностью, которые никогда прежде не считала возможными, она поняла.
Она принадлежит им. Теперь принадлежит им.
Тем, кто способен любить.
Глава двенадцатая. Последнее Погружение
Не все стрелы, выпущенные в незримого врага, пролетят мимо, но ни одна не сможет поразить врага неизвестного.
– Скюльвендская поговорка
Рождению предшествует зачатие, зачатию предшествует созревание, созреванию предшествует рождение. Тем самым, пламя переходит от лучины к лучине. Ибо души по сути своей не что иное, нежели светочи, пылающие как время и место.
– Пять Опасений, ХИЛИАПОС
Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Голготтерат
Народы отличны друг от друга сутью своего процветания. Высшая точка каждого уникальна и зависит от его обычаев, веры, а также готовности применять силу, подавляя обычаи, веру и могущество соседей. Это влечёт за собой разорение, в конечном итоге лишающее все народы обилия и роскоши, разорение, отнимающее цветастые излишества, дарованные их собственной мощью и искусностью. Страдания, будь то голод, войны или эпидемии, перемалывают народы словно жернова, так, что стенания одного превращаются в плач и вопли другого.
Такими и явились на эту войну народы Трёх Морей – связанными общими молитвами и знамениями, но разделёнными и заносчиво кичащимися всем тем, чем отличаются от собратьев. И посему айнонские лорды раскрашивали лица белым – в насмешку над серебряными масками, что носили конрийские аристократы. И посему галеоты смеялись над бородами туньеров, которые глумились над гладко выбритыми щеками нансурцев, а те, в свою очередь, высмеивали туньерское разгильдяйство, и так далее. Такими и явились на эту войну короли Трёх Морей и Среднего Севера, каждый будучи отпрыском древнего и непростого наследия, каждый будучи родом из городов, в силу своей дряхлости насквозь пропитавшихся изощрённым хитроумием и поражённых упадком. Такими они и явились на эту войну – развращёнными и переполненными гордыней, сияющими блеском своего происхождения, гордо явленного всему миру в их повозках, одеянии и оружии, каждый будучи цветком, взращённым различной почвой и разнородной землёй.
Такими они вышли за пределы Черты Людей, преодолели несчётные лиги пустошей, оказавшись невероятно далеко от дома – во всех смыслах.
Кошмарный путь… оказавшийся переходом в той же мере, в какой и нисхождением.
И они достигли Пепелища, пройдя через пепелище Эарвы, став чем-то вроде награбленной добычи в человеческом облике – сборищем древних реликвий, разломанных на куски и переплавленных фамильных сокровищ, перекованных в нечто такое, чего Мир никогда ещё прежде не видывал – в людей, переделанных и отлитых заново. Проклятых, когда им должно быть блаженными. Обречённых, когда им должно быть спасёнными. И единых, когда им должно быть многими.
Новые люди, помрачневшие от ужасов, что им довелось свидетельствовать, освирепевшие от терзающего их души отчаяния и полные благочестия в силу высушившего их желудки голода. Они выбросили все свои пышные украшения. Одеяния их были запятнаны грязью тысяч пройденных ими земель, а оружие и доспехи забраны у мёртвых родичей. Единая нация, рождённая безумными месяцами, а не безмятежными веками.
В ночь после Великого Отпущения Святой Аспект-Император явился к каждому из своих наиболее прославленных военачальников, дабы наедине всмотреться в их души. Но он не явил милости и не даровал прощения за совершённые ими злодеяния, не дал им ничего, что смогло бы унять вцепившийся в их сердца ужас. Он отверг все их возражения, а в ответ на мольбы выразил одно лишь недовольство. Он явился к ним во гневе и ярости, будучи суровым в указаниях и нетерпимым к ответным речам. Ходили слухи, что он даже убил графа Шилку Гриммеля, ибо тот никак не мог унять свои рыдания. Из всех на свете грехов неспособность взять себя в руки стала самым непростительным.
Завтра, поведал он им, Школы будут спущены с поводка и растопят Ковчег, будто печь!
– И когда мы выпотрошим его, как бычью тушу, – скрежетал он, сияя во тьме под провисшей холстиной их палаток, – то соберём всё, что осталось от наших разорванных в клочья сердец… и вернёмся домой.
И, будучи после его ухода едва способными даже просто дышать, владыки Юга поражались причудливой странности этого слова… и оплакивали её.
Ибо все люди тоскуют о доме.
* * *
Мать и дочь отвели Акхеймиона в покои императрицы, выделенные ей в Умбиликусе. В их воссоединении ощущалось напряжение, ибо оно было отягощено недоверием и опасением растревожить старые обиды. Новое сочетание душ, некогда уже соединённых друг с другом, всегда сопровождается тягостной болью множества взаимосвязанных ран, когда шрам трётся о шрам, а один нарыв давит на другой. Поэтому, когда Эсменет поначалу отказалась просить милости для Пройаса, Акхеймион решил, что причина этого кроется в её раздражении, с которым можно справиться одним лишь пониманием и терпением. Ведь, в конце концов, каждый взгляд, брошенный им на носящую его ребёнка Мимару, был для Акхеймиона болезненным, и посему он полагал, что и взгляды, которые в сторону дочери то и дело бросала сама Эсменет, в свою очередь, заставляют её терзаться от гнева, сопоставимого по степени мучительности с его стыдом.
