– Нет. Чтобы заманить нас… заставить убраться прочь от Великой Ордалии.
Акхеймиону почудилось, будто острие кинжала скребёт по его грудине.
– Зачем? Что произойдет сегодня?
Эсменет пожала плечами:
– Великую Ордалию надлежит подготовить…
Казалось, будто какая-то бездонная пустота щекочет его нутро.
– Как? – донёсся голос Мимары откуда-то сбоку.
– Сегодня днём лорды Ордалии соберутся в Умбиликусе, чтобы принять Его благословение, – сказала она, взглянув им в лицо. – Он называет это Последним Погружением.
* * *
Сын Харвила наблюдает за тем, как он сам оборачивается, чтобы увидеть себя наблюдающего за тем, как он пробирается сквозь заполнившие Умбиликус толпы, в тот самый момент, когда адепт Завета хватает его за руку.
– Г-где… – бормочет Эскелес, – где же вы скрывались, Ваше Величество? – Он не просто отощал, он попросту измождён, но его улыбка всё так же сладка, как и прежде. – Я пытался разыскать вас после вашего возвращения, но… но…
Такой одинокой маленькой флейтой…
Он был.
Эскелес хмурится, в то время как они с Му’миорном хохочут над его бедной, забитой лошадкой. Он пробирается сквозь кишащие толпы, хватает его за локоть и говорит:
– Где же вы скрывались, Ваше Величество?
Такая тихая, одинокая песня… робкий плач, звучащий над бездной.
– Я пытался разыскать вас после вашего возвращения, но…
Свет солнца – сверкающий и сверкавший. Воин Доброй Удачи хмурится, а затем усмехается в знак узнавания.
– Эта земля пожирает наши манеры.
Они обнимаются, ибо что-то в том, как держит себя адепт, требует этого. Он смотрит мимо леунерааль и зрит себя, стоящего коленопреклонённым перед Святым Аспект-Императором, видит себя склонившимся, чтобы поцеловать его возвышающееся, словно гора, колено и сжимающим в правой руке древний мешочек. Чёрные паруса Умбиликуса скрывают собой безбрежную синеву.
– Этот узор… – говорит Серва. – Троесерпие…
– И что насчёт него? – спрашивает он, вздрагивая от близости её взгляда к своему паху.
Её взгляд – холодный и отстранённый, словно взгляд старых, исполненных гордости вдов, наконец, поднимается и встречается с его собственным.
– Это знак моего рода времён Ранней Древности… Анасуримборов из Трайсе.
Он оборачивается и обнаруживает себя окружённым проклятыми лордами Ордалии и ступающим в компании сморщенного трупа Эскелеса, говорящего:
– Я пытался разыскать вас после вашего возвращения, но… но…
Лорды Ордалии воют от ужаса и неверия.
Воин Доброй Удачи усмехается, ожидая того, что уже случилось. Он замечает наблюдающего за ним сына Харвила, стоящего на расстоянии всего нескольких сердцебиений.
То, что было жалким, одиноким плачем, стало могучим хором. Его дышащий жизнью любовник воспламеняет плоть сына Харвила, творя из него жертвоприношение Ужасной Матери.
– Эта земля пожирает наши манеры.
* * *
Одетая в яркие, переливающиеся волнами церемониальные облачения Анасуримбор Серва явилась нежданной, войдя в его комнату сразу же вслед за Столпом, принёсшим ему фонарь и кусок лошадиной ноги, явно поджаренный ещё минувшим вечером. Кельмомас тут же плюхнулся на задницу и, скрестив ноги, сделался подобным сидящему на коврике псу, наблюдающему за тем, как она, проходя мимо груды отцовских вещей, с беззастенчивой очевидностью изучает его.
– Ты и вправду всех их убил?
Кельмомас одарил сестру грустным взглядом, а затем вернулся к своей убогой трапезе.
– Только Сэмми, – сказал он с набитым ртом.
Похудев, она теперь выглядела по-другому, но в целом не слишком изменилась, если, конечно, не обращать внимания на синяк вокруг глаза и лёгкий налёт… отчаяния, быть может. Серва всегда была как бы отстраненной. Даже будучи ещё совсем ребёнком, она всегда умела показать своими манерами и чертами какую-то величавость, без усилий могла изобразить женственное благородство – то, что другие девочки её возраста могли лишь по-обезьяньи передразнивать. А битвы, через которые ей довелось пройти, понял мальчик, не ощущая при этом ни малейшей досады, отточили эти качества, превратив их в нечто почти мифическое.
– Да ещё и не по-настоящему, – сказала она.
– Нет… не по-настоящему. Я убил лишь его плоть.
– Потому что веришь в то, что ты и есть Сэмми.
– Отец знает об этом. Он знает, что я не вру. И Инрилатас тоже знал!
– И всё же мама… – сказала она, позволив этим словам скорее повиснуть в воздухе, так и не став прямым вопросом.
Пережёвывание. Глотание.
– Винит меня за всё. За Инри. За Святейшего дядю. Даже за Телли.
Его сестра заметно разозлилась.
– А тебе-то что за дело? – вскричал он.
– В нас полно трещин, братец. Словно в битых тарелках. Наши сердца – полупустые чаши, в них нет сострадания. – Она приближалась к нему, с каждым шагом всё больше становясь гранд-дамой свайяли и всё меньше девушкой, которая, сколько он себя помнил, не обращала на него ни малейшего внимания. – Но у нас есть наши способности к постижению, братец. У нас есть наш интеллект. Нехватку сострадания мы восполняем здравомыслием…
Он пристально смотрел на неё несколько неторопливых ударов сердца, а затем вновь набросился на свою истекающую жиром пищу.
– Значит, ты считаешь меня безумным… – сказал он, набивая рот, – вроде Инрилатаса?
Она возобновила невозмутимое изучение отцовского имущества.
– Инрилатас был другим… Он не отличал грех от божественного деяния.
– А как насчёт меня, госпожа. Какова тогда природа моего безумия?
Мгновенно последовавший ответ ужаснул его:
– Любовь.
Мальчик, казалось, обратил всё своё внимание на поблёскивающие в свете фонаря остатки трапезы, разбросанные по тарелке. Даже у мяса была собственная Безупречная Благодать. Он медленно выдохнул… так же медленно, как тогда, когда шпионил за нариндаром на Андиаминских Высотах.
Его сестра продолжала:
– Мама теперь за пределами твоей досягаемости, Кель? Ты же понимаешь это?
Он продолжал рассматривать конину, надеясь, что жажда убийства не отразится на его надутом лице – надеясь, что его великая и беспощадная сестра не сумеет увидеть её.
– Она устроила заговор, рассчитывая убить Отца, – сказал он, скорее для того, чтобы умерить эту её невыносимую самоуверенность, нежели ради чего-то ещё. – Ты знала об этом?
Серва внимательно посмотрела на него.
– Нет.
