– Я… я не смог бы на его месте придумать способа лучше! Сделать это вдали от лагеря, а потом сочинить на этот счёт какую-нибудь правдоподобную историю.
Она улыбнулась, словно бы поражаясь его наивности, и провела двумя пальцами по щеке волшебника вниз через жёсткую, словно проволока, бороду.
– Я жила с ним двадцать лет, Акка. Я знаю своего мужа.
– Тогда ты знаешь, что это может быть ловушкой.
Она покачала головой в ласковом отрицании, похоже, слишком хорошо замечая – так, как замечала всегда – все безнадёжные противоречия в его мыслях и рассуждениях.
– Нет, старый дуралей. Я знаю, что ему не нужны ловушки, чтобы убить кого-то вроде нас с тобой.
А затем она зашагала вперёд – госпожа в белых шелках, подогнанных так, чтобы соответствовать её фигуре, и он задрожал от наконец пришедшего осознания… что стезя Эсменет пролегала вдали от лёгких путей, что на её долю выпало больше всего утрат и что из всех них именно её душа ныне была самой омертвевшей – и потому лучше всего подходила для их цели. И он продолжал трястись, даже когда Мимара обхватила его за плечи и поясницу, ибо это казалось никак не меньшим, нежели подлинным чудом – наблюдать за тем, как Эсменет вот так вот проходит под свайяли, парящими над нею грозным цветком, всё глубже погружаясь в безумный образ Мин-Уройкаса и шествуя при этом так, словно именно она – единственный ужас этого Мира…
– Они не причинят ей вреда, – гулким голосом сказала Мимара, её глаза также неотрывно следили за Благословенной императрицей, как и его собственные. – Но в то же время нипочём и не прислушаются к ней… Мы напрасно проделали весь этот путь.
– Откуда тебе знать?
Молния вспыхнула меж иссиня-бледными облаками, пойманными остриями Рогов, и они застыли на месте – старик и молодая женщина.
– Оттуда, что она и сама так считает.
* * *
Жить означает терзаться жаждой вечности.
Чёрные паруса Умбиликуса поглощают их, но и в Палате об Одиннадцати Шестах толпа не становится меньше. И на каждом измученном лице Сын Харвила видит след этой жажды.
– Я сожалею, – начинает Эскелес, – насчёт… насчёт Цоронги…
– Ныне все мы бросаем любовь в погребальный костёр, – отвечает юный король Сакарпа, – все приносим жертвы.
Адепт выглядит не до конца убеждённым.
– Значит, ты понимаешь…
– Он был ставкой своего отца.
Эскелес слегка кланяется ему, признавая мудрость сказанных слов.
– Как и все мы, мой юный король.
– Так и есть.
Жить – означает свидетельствовать, как сгнивают мгновения, быть истлевающим присутствием, вечно угасающим светом – и ничего больше. Жизнь есть проклятие, предвосхищающее проклятье.
И что же, он сейчас переступает пределы жизни?
– Что за времена! – восклицает Эскелес. – Я едва способен в это поверить…
Он стал собою, следующим за собою, следующим за ним.
– Что ты имеешь в виду?
Бывшим после того, что было до…
– Представь, каково это – видеть во сне Апокалипсис, как мы – адепты Завета, а затем проснуться и… узреть всё тот же кошмар…
И каждый его вдох – самый чудесный из всех возможных бросков…
– …Голготтерат.
Добрая Удача.
* * *
Ужас. Гнёт. Преклонение.
Вот бремя Силы.
Анасуримбор Кельмомас замер в пяти шагах от Отца, а Серва стояла позади, в притворном ободрении положив руки ему на плечи. Лорды Ордалии прибывали, заходя внутрь через вход, располагающийся от него по правую руку, и разбредались по утрамбованному земляному полу, чтобы занять своё место на ярусах Умбиликуса. У них был вид с ног до головы перемазанных грязью разбойников, долгое время преследуемых мстительными властями, – головорезов, облачённых в одеяния, награбленные ими у гораздо более утончённых каст и искусных народов. Почти от самого входа все они таращили на него глаза, а многие долгое время продолжали бросать в его сторону взгляды и после того, как рассаживались по местам. Некоторые, узнавая его, кивали и улыбались. Другие тревожно хмурились. А большинство взирали на него с тягостным ужасом или, хуже того, с тоской и отчаянием. Кельмомас вдруг обнаружил, что это внимание угнетает и даже пугает его, в достаточной мере, чтобы его взгляд почти неотрывно оставался прикованным к мучительному образу Голготтерата, видневшемуся через обширную прореху в западной стене павильона.
Он понимал, почему они смотрят на него. Он был первым ребёнком, увиденным ими за всё время их тягостного пути. Более того, они прозревали в нём образ их собственных детей и внуков, оставленных ими так далеко за горизонтом. Вот почему Отец приказал ему присутствовать: дабы послужить примером того, что эти люди собирались спасти – стать сущностью всего того, о чём они позабыли.
Кельмомас дивился этой уловке. Он почти позабыл о том, насколько всецело его Отец распоряжался этими людьми – забыл о бездонных глубинах его владычества. Уверовавшие короли собрались, чтобы явить свою преданность и рвение и получить перед штурмом Голготтерата благословение своего ох-какого-могучего Господина и Пророка. Они явились сюда, чтобы укрепить свою веру и быть укреплёнными. Но никто среди них не был способен постичь главную цель этого собрания. Увещевая их, Святой Аспект-Император в гораздо большей степени стремился изучить их, оценить их стойкость, дабы понять, где их можно использовать наилучшим образом, как их можно… применить – так, как он применил и использовал самого Кельмомаса.
Это был тяжкий труд – все инструменты надлежало оценить и проверить.
Кельмомас от пронзившего его озарения обеими руками вцепился в складки своей шёлковой белой рубахи. Всё это время он полагал, что отец лишь более сильная версия его самого – просто некто, способный на большее, нежели сам Кельмомас. Но ни разу ему не приходило в голову, что отец в состоянии сделать нечто такое, что он сам не мог бы даже надеяться совершить и о чём не был способен даже помыслить.
Что угодно, быть может…
Святой Аспект-Император Трёх Морей вышел из тьмы к свету, остановившись перед своей скамьёй. Сверхъестественное золотое сияние окружало его голову и обе его, воздетые для благословения и молитвы, руки. Несмотря на сумрак Умбиликуса и пасмурное небо, он отчего-то был словно бы залит солнечным светом. Его белые с золотом облачения сверкали так ярко, что всякий глядящий на него непроизвольно щурился, а в складках этих одежд таились глубокие тени, очерченные невидимым за плотными облаками утренним солнцем.
Попытайся постичь Отца… – сказала им Серва.
Собравшиеся на ярусах Уверовавшие короли и их вассалы пали на колени. Получив от своей сестры чувствительный щипок, Кельмомас покорно опустил взгляд. Умбиликус погрузился в хор воинственных выкриков – звук глубокий и древний, как море. Но в сравнении с их Святым Аспект-Императором все они казались лишь жалкими шутами, кривляющимися в тенях, даже Серва. Все они брели на ощупь и махали во тьме своими ручонками – все, не считая Его.
