– Какое чудо? – спросил Святой Аспект-Император Трёх Морей голосом, щекочущим полости уха. – Какое чудо привело нас в это место?
Никто среди собравшихся не имел представления о том, что за слово собирается произнести их пророк, но всё же каждый из них, понял мальчик, уже был готов признать это слово святой истиной.
Отец покачал головой и улыбнулся, смаргивая слёзы, пролитые за этих глупцов, которых он так любил. И протянул к ним свои сияющие золотом руки.
– Вы это чудо! Вы привели в это место друг друга!
Крики вырвались из лёгких, взвыли сокрытые в бородах рты, слёзы излились из глаз, лица раскраснелись, а сжатые кулаки поднялись, словно готовые бить и крушить молоты.
Хвалы. Благословения. Проклятия.
– И потому я знаю, что вы – именно вы! – Голос Отца, подобно кличу божества, проник сквозь весь этот шум. – Выжжете Голготтерат дотла! И потому я знаю, что именно вы наконец сокрушите Нечестивый Консульт! Что Мог-Фарау, Цурумах будет исторгнут из той утробы, где зреет – исторгнут мертворождённым! Воля и сила каждого из вас предотвратит Гибель Мира!
Это место.
И они тряслись и застывали, переполненные волнением – пропащие Люди Юга. Они бушевали от гнева и неистовствовали огнём возрождённой надежды… до тех пор, пока поднятый ими обезьяний хай не стал совершенно невыносимым.
* * *
Кельмомас тщетно пытался высмотреть маму среди толпящихся Лордов Ордалии. Подобно псам, надеющимся заслужить ласку хозяина, один за другим они устремлялись вперёд, оставляя ярусы Умбиликуса ради твёрдой земли или же верхние ступени ради нижних, словно бы они вдруг узнали – неизвестно откуда, – что их возлюбленный Воин-Пророк потребует от них теперь. И когда Отец наконец воззвал:
– Подойдите ко мне, братья, и примите Погружение! Пусть руки мои станут той чашей, что очистит вас! – Все они ринулись вперёд и попа́дали друг на друга, сбившись в какой-то копошащийся шар, показавшийся юному имперскому принцу одновременно и забавным и отвратительным. Он снова посмотрел в сторону выхода, а затем даже склонился вперёд в очередной тщетной попытке отыскать взглядом маму, но Серва, болезненно щёлкнув его по уху, строго шепнула:
– Веди себя прилично!
Однако она теперь и сама вовсю глядела туда же, куда и он. Кельмомас всмотрелся в её бесстрастное лицо, закрывавшее от его взора толпу препирающихся королей и великих магистров, но прежде, чем он успел задать вопрос, Серва присела рядом и единственным резким взглядом напомнила ему о нависшем над ним роке.
– Оставайся… на месте, – прошептала она, а затем, отведя в сторону гобелены Эккину, оставила его, поспешив к выходу… Быть может, чтобы помочь Кайютасу совладать с мамой?
Он едва сумел подавить смешок. Ему нравилось волнение и беспокойство, присущее подобным обстоятельствам, решил он. Всегда остаётся место для неожиданностей – не так ли? – неважно, сколь велика Сила…
Никакое мастерство не является совершенным. Всякое действие было ставкой, даже исходящее от Отца.
И мы тоже были такой ставкой… – шепнул голос.
Да.
Та часть кастовой знати, что всё ещё оставалась на нижних ярусах, затянула какой-то гимн, который принцу прежде не доводилось слышать. Слова зажгли толпу, как искры воспламеняют трут, и вскоре вся Палата гремела:
Пурпурная буря, гибельный бурый, животворный зелёный,
Заветная весть – откровение небывалой любви…
Восьмилетний мальчик обратил взор к парящему в воздухе сиянию – своему могучему Отцу, Анасуримбору Келлхусу Первому, Аспект-Императору Трёх Морей – плечи выгнуты назад, колени расставлены, запястья лежат поверх них, а от всей фигуры исходит яркий, нездешний свет. Живот мальчика бурлил, протестуя, что кто-то может вот так вот запросто парить в воздухе, – тем удивительнее был тот факт, что у него без особого труда получалось не поддаваться путам, столь безнадёжно оплетавшим всех этих скачущих вокруг него мартышек. Что он может настолько превосходить сынов человеческих.
Даже сейчас он бросает счётные палочки.
Да.
Он наблюдал за тем, как первобытная ипостась лорда Сотера склонилась, чтобы поцеловать правое колено Отца. Кельмомас по-прежнему силился отыскать хоть какие-то признаки присутствия мамы или Мимары, но ничего не мог разглядеть сквозь завесу кишащих тел. Он повернулся к своре благородных псов, состязающихся невдалеке за внимание своего хозяина, и впервые за этот день ощутил накатывающую скуку. А затем он увидел его…
Бальзам для сердца моего, светоч моих шагов,
Веди же меня, о Спаситель,
К месту, где я сумею уснуть…
Открыто и до нелепости дерзко стоящего там – среди них.
Неверующего.
* * *
Всякий миг – не более чем узелок на нити, из которой соткано ошеломляющее полотно. Вот почему Воин Доброй Удачи уже мёртв, хотя ещё продолжает дышать. Вот почему Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом подходит к самому себе так, как подходят к двери. Жизнь – всего лишь пылинка в сравнении с тем, что следует за ней. Быть Вечным значит быть мёртвым.
Эскелес одним из первых чует, что наступает время получить благословение, и потому Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом уже внизу, когда остальные ещё только толпятся на ярусах, нетерпеливо ожидая своей очереди. Лицо Эскелеса озарено какой-то кровожадной радостью – его мягкость, терпимость и добродушие отступают под натиском религиозного варварства.
– Я никогда не забуду, Ваше Величество, что именно вы спасли меня тогда…
– Как и я… – отвечает Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом.
Время пожирает впереди стоящих; их очередь близится. Миг настаивает, чтобы его спутник шёл первым, Эскелес упорно возражает, но владеет собой недостаточно, чтобы суметь скрыть нечто вроде жадного ликования.
Они приближаются к парящему Демону – душа за душою, двигающиеся, словно ничем не скреплённые чётки. Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом вместе с остальными распевает гимн. Эскелес служит ему чем-то вроде дрожащего занавеса, волосы колдуна растрёпаны и взъерошены. Миг-некогда-звавшийся-Сорвилом оказывается на виду, лишь когда его спутник преклоняет колени.
Демон взирает на него.
Воздух вокруг потрескивает и шипит – такова мощь его голода.
Демон улыбается.
Оно поглощает то, чем может напитать его Эскелес, но оно недовольно, как недовольно всегда – недостаточностью даже самых крайних, самых безраздельных человеческих чувств. Оно благодарит адепта за его долгое голодание, заставившее того так сильно похудеть, даёт ему советы и одаряет благословением, а также напоминает о достоинствах интеллекта – о ложном могуществе Логоса.
