– Что случилось? – с придыханием вскрикивает Акхеймион.
– Ребёнок идёт, – отвечает мама, то и дело направляя их в сторону от появляющихся у них на пути лордов Ордалии.
Этих слов, как знает Мимара, он и ожидает, но старый волшебник в ответ лишь недоверчиво бормочет:
– Нет! Нет! Это, должно быть, из-за еды. Испортившаяся конина, воз…
– Твой ребёнок идёт! – огрызается её мать.
Они пробираются по тёмному коридору, откидывая, один за другим, кожаные клапаны. Она чувствует их, словно дёргающиеся глубоко внутри неё ремни – скручивающиеся, сжимающие в нестерпимом спазме, вопящие мышцы…
– Мимара, – кричит Акхеймион с настоящей паникой в голосе. – Возможно, станет легче, если тебя вырвет?
– Дурак! – ругается её мать.
Однако же Мимара разделяет неверие старого волшебника. Не может быть! Не сейчас. Чересчур рано! Это не может произойти сейчас! Не на пороге Инку-Холойнаса – Голготтерата! Не когда Пройас висит на скале Обвинения, истекая кровью, словно дырявый бурдюк водой. Не когда они стоят в одном, последнем, шаге от претворения того, что так долго намеревались сделать!
Судить его – Анасуримбора Келлхуса, дунианина, захватившего полмира…
Мимаре действительно хочется блевать, но, скорее, от мысли, что она явит миру новорожденную душу – её первое дитя! – в таком ужасном месте и в такое неподходящее время. Есть ли на свете колыбель, предвещающая большие несчастья, люлька более страшная и уродливая? Но это всё же происходит, и, хотя она и пребывает в ужасе – а по-другому быть и не может, – тем не менее где-то внутри неё обретается непоколебимое спокойствие. Нутряная уверенность в том, что всё идёт так, как ему и должно…
Жизнь сейчас находится внутри неё… и она должна выйти наружу.
Они пересекают комнату, где она, впервые после разлуки, встретилась с матерью и, откинув клапан, заходят в спальню.
Сумрак и затхлость.
– В-возможно, – заикается старый волшебник после того, как они укладывают её на тюфяк, – возможно, нам-нам стоит поп-попробовать…
– Нет… – вздыхает Мимара, морщась в попытке выдавить из себя улыбку. – Мама права, Акка.
Он склоняется над ней, лицо его становится вялым и пепельно-серым. Невзирая на всё, что им довелось пережить вместе, она никогда не видела его более испуганным и сломленным.
Она порывисто хватает его за руку.
– Это тоже часть того, что должно произойти…
Должно быть.
– Думай об этом как о своём Напеве, – говорит её мать, суетливо перекладывая подушки. Мама испытывает собственную тревогу и ужас, понимает Мимара… по причине убийства, которому они только что стали свидетелями.
И беспокоится за судьбу своего безумного младшего сына.
– Только вместо света будет кровь, – вздыхает Благословенная императрица, прикладывая прохладную, сухую ладонь к её лбу, – и жизнь, вместо разорения и руин.
* * *
Было что-то неистовое в метагностическом Перемещении – какое-то насилие. Также Маловеби мог бы отметить суматошное мельтешение света и тени, и всё же чувства его настаивали на том, что он вообще не двигался с места – это сам Мир, словно начисто снесённое здание, вдруг рухнул куда-то, а затем, доска к доске, кирпичик к кирпичику, собрался вокруг него заново.
Крики и шум Умбиликуса исчезли, словно перевёрнутая страница, и вместо этого перед ним сперва открылись предутренние просторы Шигогли, которые, в свою очередь, также отпали, будто лист с общего стебля. Они вновь оказались в лагере Ордалии, но только выше по склону, и стояли теперь прямо перед входом в шатёр, покрытый чем-то, напоминающим ветхие, провисшие и обесцветившиеся леопардовые шкуры.
Когда они заходили в тёмное нутро этого обиталища, юный имперский принц в голос рыдал. Неразборчивым бормотанием Анасуримбор призвал колдовской свет, раскрасивший пустое убранство шатра синими и белыми пятнами.
– Его лицо, Отец! Я видел это в его лице! Он собирался у-убить, убить тебя.
Маловеби заметил по центру шатра ввинченный в каменный пол металлический крюк, к которому бы прикреплён комплект ржавых кандалов.
– Нет, Кель, – произнесла вечно нависающая над ним тень, заставив ребёнка сесть на пол рядом с ними, – он любил меня так же, как и все остальные, даже сильнее, чем многие.
Ангельское личико мальчика надулось от неверия и несправедливой обиды.
– Нет-нет… он ненавидел тебя. Ты же должен был видеть это. Зачем ты притворяешься?
Святой Аспект-Император присел на корточки так, что Маловеби теперь почти ничего не видел, кроме его рук, ловко цепляющих кандалы на запястья и лодыжки сына. Казалось, будто он ласкает трепещущие тени, столь явным и неестественным был контраст между светом и темнотой. Могучие вены, пересекающие сухожилия. Крохотные сверкающие волоски.
– Так много даров, – молвило закрывающее весь остальной мир присутствие, – и все они порабощены тьмой.
– Но так всё и было! Его переполняла ненависть!
Анасуримбор Келлхус встал и выпрямился, и Маловеби увидел, как фигура закованного в кандалы мальчика отодвинулась назад, его лицо было слишком бледным и слишком невинным для выражения столь лютого.
– Ты любопытное дитя.
– Ты собираешься убить меня… – Спутанные льняные волосы, обрамляющие разрумянившееся от страданий и горя лицо. Шмыгающий розовый нос. Полные слёз голубые глаза, искрящиеся ужасом человека, осознающего, что он нелюбим и предан. – Ты говоришь так, словно собираешься убить меня!
– Ты веришь, что тот из вас, который говорит, – Кельмомас, – сказал Святой Аспект-Император, – а тот, что шепчет, – Самармас, и не понимаешь, что вы двое постоянно меняетесь местами.
Мальчик смотрел на него, белый, как кусок сахара, – и такой же хрупкий.
– Ты! – проклокотал он в той же мере, в какой и прохрипел и прокричал. – Ты! Собираешься убить меня!
Скрывающее мир присутствие оставалось непроницаемым. Принимающим решение.
– Я пока не знаю, кого именно следует убить.
Анасуримбор пошире расставил ноги, заставив Маловеби перекатиться по поверхности его бедра.
– Посмотри-на-на-моё-лицо! – вскричал юный принц, вытягивая руку так, будто пытался остановить захлопывающуюся дверь.
Метагностическая песнь, по-прежнему давящая на слух колдуна Извази, невзирая на отсутствие у него живых ушей. Сущее тряслось и вибрировало, словно просыпанный на кожу барабана песок, – звук, пробивающийся через обвисшие своды шатра, стучащий, будто дождь в затворённые ставни.
– М-моё лицо! Пожалууйста! Папочка! Посмотри на моё лицо, пожалуйста, папочка, пожалуйста! Ты увидишь! Серва меня убедила! Я служу те…
Напев Перемещения разрезает темноту под непредставимыми углами, превращая лицо маленького мальчика в ровно освещённую пластину, переполненную раскаянием настолько подобострастным, что оно способно вызвать одно лишь презрение…
