На всё, лишь бы не покидать её ради сареотской библиотеки.
– Но почему? Разве он вообще знал его?
– Он думает, что Сорвил был убийцей. Он говорит, что увидел это на его лице, и он верит в то, что говорит.
В голосе Келлхуса слышалась нежность и даже ласка, но эти чувства были словно бы приглушёнными, сделавшиеся с годами тусклыми и осторожными, как и всякая ложь, сотворённая в осознании неизбежного неверия.
– И оно было? – спросила она с напряжением в голосе. – Было ли у него на лице… это самое убийство?
– Нет. Он был Уверовавшим королём… Одним из наиболее преданных и благочестивых.
Благословенная императрица просто смотрела на него, оставаясь совершенно непроницаемой, если не считать плещущейся в её глазах муки.
– Так, значит, Кель просто… просто…
– Его невозможно исправить, Эсми.
Задумавшись, она опустила взгляд, а затем повернулась и направилась обратно во чрево Умбиликуса.
– Оставь его, – бросил Келлхус ей вслед.
Она остановилась, не столько взглянув на него, сколько лишь повернув подбородок к плечу.
– Я не могу, – ответила она вполголоса.
– Тогда остерегайся его, Эсми, и следи за пределом его цепей. Голод его намного сильнее присущего человеку. – Голос Аспект-Императора был исполнен мудрости, неотличимой от сострадания. – Сына, которого ты так любила, никогда не существовало.
Её взгляд скользнул по лику её Господина и Пророка.
– Значит, буду остерегаться, – сказала она, – так, как я остерегалась своего мужа.
И, повернувшись, Благословенная императрица исчезла в огромном шатре.
* * *
Келлхус с Акхеймионом смотрели ей вслед, и на какой-то миг показалось, что со времени Первой Священной войны не минуло ни дня и они стоят, как стояли тогда, будучи друг другу желанными спутниками на общем мрачном пути. И старый волшебник вдруг понял, что ему более не нужна храбрость, чтобы говорить с ним.
– Там, в Ишуаль, мы видели место, где вы держали своих женщин… где дуниане держали своих женщин.
Осиянное ореолом лицо кивнуло:
– И ты считаешь, что именно так я использовал Эсми – как ещё одну дунианскую женщину. Для умножения собственной силы через потомство.
Казалось, что это, скорее, какое-то воспоминание, нежели произнесённые здесь и сейчас слова.
Старый волшебник пожал плечами:
– Она считает так же.
– А что насчёт тебя самого, старый наставник. Ведь будучи адептом Завета, тебе доводилось видеть в людях орудия, инструменты достижения целей. Сколько невинных душ ты бросил на чашу весов супротив вот этого самого места?
Старый волшебник сглотнул.
– Никого из тех, кого я любил.
Улыбка, и утомлённая и грустная.
– Скажи мне, Акка… А каким во времена икурейской династии было наказание за укрывательство колдуна в пределах Священной Сумны?
– Что ты имеешь в виду?
Теперь настала очередь Аспект-Императора пожимать плечами.
– Если бы шрайские рыцари или коллегиане раскрыли тебя в те годы, что бы они сделали с Эсми?
Старый волшебник изо всех сил старался изгнать обиду из своего взора. Это именно то, что всегда и делал Келлхус, вспомнила рассвирепевшая часть его души – всякий раз разрывал неглубокие могилы, всякий раз ниспровергал любую добродетель, которую кто-либо пытался обратить против него.
– Ра-разные времена! – запинаясь, пробормотал он. – Разные дни!
Святой Аспект-Император Трёх Морей воздвигался перед ним воплощением бури, засухи и чумы.
– Я тиран, Акка. Самая кошмарная из душ этого Мира и этой Эпохи. Я истреблял целые народы лишь для того, чтобы внушить ужас их соседям. Я принёс смерть тысячам тысяч, напитав Ту Сторону плотью и жиром живых… Никогда ещё не было на свете смертного, столь устрашающего, столь ненавидимого и настолько обожаемого, как я… Сама Сотня подняла на меня оружие!
Произнося эти слова, он, казалось, воистину разрастался, увеличиваясь сообразно их мрачному смыслу.
– Я именно то, чем должен быть, дабы этот Мир мог спастись.
Что же произошло? Как случилось, что все его доводы – справедливые доводы! – стали чванством и развеялись в дым?
– Ибо я знаю это, Акка. Знаю, как знает отец. И согласно этому знанию я заставляю приносить жертвы, я наказываю тех детей, что сбились с пути, я запрещаю вредные игры и, да… я забираю потребное для спасения…
Будь то жизни или жёны.
Ощущение тщетности обрушилось на Друза Акхеймиона – ещё более мучительное из-за своей неизбежности. Он был всего лишь старым безумцем, чудаком, взлелеявшим за долгие годы чересчур много обид, чтобы надеяться узреть за ними ещё хоть что-то. Где? Где же Мимара? Это не должно было случиться вот так. Только не так! Как? Зачем? Зачем приводить её к Ордалии, если она отягощена кандалами собственного тела? Зачем приковывать Мимару к её же утробе в миг величайшей нужды?
Почему? Почему Бог забрал своё Око прямо накануне Второго Апокалипсиса?
Все эти годы, наполненные мучительными Снами, являвшими ему величайший Кошмар Мира, и трудами, совершаемыми без поддержки или же цели. Пьющий, впадающий в блуд и бесноватое буйство, лежащий в ожидании смертного ужаса своих сновидений. А сейчас… сейчас…
– Да! – произнёс Святой Аспект-Император Трёх Морей.
Это не должно было случиться вот так.
– Но тем не менее случилось, Акка. Никакой расплаты не будет.
Трепет. Дрожь старческого нутра и дрожь существа, стыдящегося, что его узрели дрожащим.
Проклятое видение снова кивнуло.
– Когда-то ты одарил меня Гнозисом, ибо считал, что я был ответом…
– Я считал тебя Пророком!
– Но ты сумел прозреть сквозь эту личину и увидеть, что я дунианин…
– Да! Да!
– И тогда ты отверг меня, отрёкся, посчитав меня лжецом…
– Ибо ты и есть лжец. Ты лжёшь даже здесь! Даже сейчас!
– Нет. Я всего лишь безжалостен. Я лишь тот, кем и должен быть…
– Очередная ложь!
Взгляд, исполненный жалости.
– Ты полагаешь, что справедливость может спасти Мир?
– Если не справедли…
– Помогла ли справедливость нелюдям? Помогла ли она Древнему Северу? Смотри! Оглядись вокруг! Мы стоим прямо у ворот Мин-Уройкаса! Узри собранное мной Воинство, узри все эти Школы и Фракции, которые я привлёк к походу Ордалии и провёл сквозь бесчисленные лиги, наполненные вопящими и преследующими их шранками. Думаешь, этого можно было добиться добротой и любезностью? Или ты, быть может, считаешь, что можно было честностью принудить к общему делу души столь многочисленные и столь непокорные? Что один лишь страх перед какой-то там сказочкой мог бы послужить цели так же хорошо, как и моё понуждение?
