Ребёнок прыгнул ему на грудь и, по-мартышечьи низко склонившись, заглянул в глаза.
Казалось, что давление и медленное скольжение, вызванное его весом, потихоньку сдирает кожу со всех частей тела, которыми Мигагурит касался поверхности скалы.
– И куда же идут скюльвенды? – спросил мальчуган с каким-то неистовым любопытством в голосе. Сияние Гвоздя Небес создало вокруг его головы серебрящийся ореол.
Мигагурит хрипел и рыдал. С верой, переходящей в ужас.
Мальчик кивнул.
– Куда-то, где очень страшно… – задумчиво сказал он. – То есть туда же, куда и все остальные.
Мигагурит попытался закричать, но вес мальчика выдавил из его лёгких последний вздох. Он продолжал соскальзывать вниз.
– Оставь его, – раздался откуда-то сверху женский голос.
Сломанное ребро воткнулось в его плоть – столь резво в ответ на эти слова спрыгнул с него ребёнок.
Невыносимая боль, наполненная, однако, обетованием передышки. Каким-то образом преодолев вызванный муками паралич, Мигагурит сумел поднять голову и увидел поводящего ножом из стороны в сторону мальчика, стоящего перед одетой в чёрное женщиной – некогда прекрасной и до сих пор сохранившей свою красоту. Мальчик держался от неё на некотором отдалении и вёл себя настороженно…
Императрица?
Склон вцепился в него, словно бы ухватившись за что-то в его теле…
– Ты не моя мать, – заявил мальчик.
Кривая улыбка.
– Я могу быть тем, кем тебе нужно.
Женщина протянула мальчику руку… мужскую руку.
Склон усилил хватку, а затем одним яростным рывком сдёрнул сына жестокосердного Шаньюрты с гребня скалы.
* * *
Мужи Ордалии делились россказнями и слухами, как склонны делиться ими друг с другом любые солдаты. Жечь костры запретили всем, кроме Великих Имён, и посему люди сбивались в кучки, осиянные бледным светом Гвоздя, и сидели, делая вид, что сосредоточены на починке и поддержании в исправности своего снаряжения – будь то заточка клинков, подшивание разошедшихся швов или же натирание потускневших металлических частей доспехов и оружия. Они сидели рядом, очень близко друг к другу, их голоса, в силу какого-то внезапно охватившего их странного благоговения звучали тихо и приглушённо. И, как это часто случается, сам факт разговоров был намного важнее их содержания. Разум всегда ищет общего дела, никогда не стремясь к разладу и разноречию. Те, кто ранее заикался, внезапно обнаруживали, что их речи льются ручьём – смело и открыто. Те, кто никогда не любил всеобщего внимания, вдруг понимали, что говорят откровенно, обнажая душу. И даже если рассказчик запинался или колебался, он получал от старших товарищей лишь возгласы поощрения и ободрительные жесты – руку, положенную на плечо, или же взъерошенные пятернёй волосы. Ибо, несмотря на все испытания и скорби, они вдруг отыскали в себе изобилие – снизошедшую на них благодать. Будучи обездоленными, лишёнными всего на свете, кроме ничтожной надежды на искупление, они нашли в себе причину для того, чтобы отдать…
В какой-то момент воины всех народов заговаривали о своих жёнах и детях. Воспоминания постепенно затопили лагерь – благоговейный трепет людей, вызывающих в памяти утренние часы, залитые солнечным светом. Глаза их затуманивались, отзвуки прошлого звучали в сердцах щебетанием женских голосов, образы возлюбленных лиц мелькали перед ними яркими и вселяющими радость видениями, возникая словно бы из ниоткуда среди повседневных трудов и забот. Они хохотали над проделками малышей, улыбались вспыльчивости и нежности жён. Вспышки смеха пронзали нависшую над лагерем тьму – возникающие то тут, то там искорки неподдельного веселья. Люди протягивали к пустоте руки, вспоминая твёрдые черты своих юных сыновей или трепетные, податливые изгибы возлюбленных. В словах их звучала тоска, заставлявшая многих слушающих эти речи плакать. Они делали рвущие души и сердца признания, приносили публичные клятвы и изрекали проклятья.
И так вот, один за другим, они вверяли свои вечные души завтрашнему дню – уничтожению мерзкого Голготтерата.
Они размышляли о тлеющих оконечностях Рогов, а скользящие по громадным поверхностям отражения вторили пустоте воцарившейся ночи. Они метались и бормотали, преследуемые кошмарами, ибо ужасы Шигогли тревожили их сны.
И ни один из них не осмелился даже упомянуть о том, что голоден.
Той ночью они вернули себе чувство товарищества, память о том, что значит быть рядом с братьями, чувствовать на себе их снисходительный взгляд, видеть их поддразнивающую усмешку.
Они сделались чем-то большим, нежели просто сподвижниками в битвах и распрях. Грех соединил их глубже, сильнее, чем вера, и оказалось достаточным лишь чуточку умерить самоуничижение, чтобы суметь исцелить друг друга.
Снова стать братьями.
Они были грешниками… ответственными за ужасные, вырожденческие деяния – мерзости, в реальность которых они сами едва могли поверить, не говоря уж о том, чтобы постичь. Чувство вины была их ярмом, позорной плетью. Злодеяние стало их общностью, их грехом и проклятием. И подобно всем мужам, сокрушённым бременем своих преступлений, они ухватились за предложенный им путь искупить не столько даже свои души, сколько всё взятое на душу. И они готовы были ради этого принести в дар свою храбрость, свой гнев и свои жизни – отдать предсмертный вздох и последнее биение сердца, делая это не ради какого-то мистического обмена, но лишь ради того, чтобы отдать…
Из любви к своим братьям.
И пусть побуждение сие было безумным – они не замечали этого. Они даже не задумывались над тем, что за сумасшедшие обстоятельства способствовали возникновению этой жажды, ибо братство само по себе предполагает необходимость отбросить прочь все вопросы, все вожделения, обыденные и чуждые ему. Пребывать в братстве означает на какое-то время отринуть беспокойство о времени – открыть для себя Вечность, погрузившись в неё не через героизм веры, но через сон доверия.
Они пили из фляг драгоценную воду. Едва дыша, преломляли хлеб. Вместе пели гимны, отпускали шуточки и читали молитвы. Под светом звёзд лагерь тянулся и тянулся вдоль склона – человеческий мусор, выплеснувшийся из лобка Окклюзии прямо на ввалившийся живот Шигогли. Бастионы Голготтерата горбились в злобной тени Рогов, неосвещённые и лишённые даже малейших признаков движения. Мужи Ордалии повернулись спинами к этому бесцветному миру, отвергая его как задачу предстоящего дня, и оставались сосредоточенными лишь друг на друге – на свете великодушия и благородства, пылавшем этой ночью вместо лагерных костров. И каждый из них размышлял о душах его окружающих, глядел на своих товарищей и видел в них красоту, превосходящую собственную, видел души одновременно и слабые и непобедимые. И у каждого была возможность сказать: Этот человек… Я бросаю счётные палочки ради него. И это ввергало их в изумление. Ибо братство означает не просто возможность узреть собственный образ в чьей-то душе, но возможность увидеть там кого-то лучшего, нежели ты сам.
