Замечу, что многочисленные биографические статьи, посвящённые истории Эжена Франсуа Видока, изобилуют неточностями, а порой и просто невероятными выдумками. Мне встречалось, например, утверждение, что Видок плавал на судне знаменитого корсара Жана Барта — что, конечно, могло бы иметь место только в фантастическом романе: Жан Барт умер в 1702 году, а Видок родился в 1775… Заметно и полное доверие к легендам, окружавшим фигуру «первого детектива Европы», в первую очередь — к тому, что изложено в «Записках Видока, начальника парижской тайной полиции». При этом не учитывали ни то, что, скорее всего, писать ему помогали профессиональные литераторы, ни то, что свою задачу неназванные авторы видели в том, чтобы заинтересовать тогдашнюю публику, а вовсе не в том, чтобы донести до этой публики правду.
Поэтому попробуем, вслед за нашим героем, вспомнить некоторые сомнительные моменты биографии, которые сыграли известную роль в «преображении Видока». История с первым дезертирством, службой в австрийской армии и возвращением на службу в армию Франции, с повышением, больше похожа на операцию военной разведки, чем на цепь счастливых случайностей.
Столь же двусмысленным представляется вступление Видока в тайное «Общество олимпийцев» и счастливое бегство из его рядов перед самым разоблачением заговора и массовых арестах.
Что до остального, то, возможно, Видок не лукавил, говоря прокурору об отсутствии в его жизни реальных тяжких преступлений. В самом деле, нет никаких свидетельств об участии в грабежах или, тем более убийствах. Конечно, если не считать убийствами дуэли, которых Видок, и правда, числил за собой десятками.
Но дуэли в действующей армии в конце XVIII — начале XIX века были столь распространены, что не только Видок, но и подавляющее большинство его современников, исключая совсем уж заведомых чудаков, вытаращили глаза, если б им сказали: дуэль — это убийство.
Точно такое же удивление у большинства тогдашних европейцев вызвало бы причисление к преступлениям, подлежащим наказанию, карточные мошенничества. Ведь ими не брезговали и вполне уважаемые члены общества — во всех практически странах Европы, от Британии до России. Можно вспомнить, например, знаменитого Ф. Толстого-Американца или других великосветских кутил, о которых открыто говорили, что они «на руку не чисты». Краплёные колоды ходили в приличных домах так же, как на уголовных «катранах» (хотя слова этого тогда ещё не было).
Что до подложных документов и фальшивых приказов — такие правонарушения казались более серьёзными, но и они были распространены чрезвычайно и в общественном мнении не вызывали особого осуждения. Подделка чека, векселя, завещания — конечно, неприличное занятие, но редко в светском обществе дело доходило до суда и тюрьмы. Максимум, ожидавший «шалуна» — увольнение из полка (для военного), отказ от некоторых домов. Конечно, иное дело — профессиональные фальсификаторы, вроде Альберта Лаббе, «капитана» Лаббе. Но Видок не был профессиональным фальсификатором и занимался подлогами лишь по чрезвычайной необходимости.
Ещё одна страница биографии Видока — служба на фрегате «Реванш» под командованием капитана Поле. Корсарство во время войны вообще не считалось преступлением. То есть англичане, на торговые суда которых нападал «Реванш», наверняка считали его команду пиратами и, в случае поимки, повесили бы всех, включая и Видока, без всяких раздумий. Так же точно поступили бы французы в случае захвата ими английского капера. Но в своих и в нейтральных странах корсары и каперы ничем не отличались от военных моряков. Закон их не только не преследовал, но даже защищал.
Таким образом, документированных преступлений за Видоком числилось не так много, и отношения к этим преступлениям в тогдашнем французском обществе было достаточно мягким. Он не был убийцей или грабителем, не воровал и не подделывал деньги. Он даже не занимался скупкой краденого. Единственным серьёзным преступлением были многочисленные побеги. Но даже в отношении этих «подвигов» сегодня как-то не хочется его чересчур обвинять — тем более, его артистичность восхищала не только уголовников, но и самих полицейских — например, побег Видока под видом полицейского… сопровождающего Видока! Роль фальшивого Видока играл его подельник.
Можно обратить внимание на его знакомство с разбойничьими шайками, в конце 90-х годов XVIII столетия буквально заполонившими не только провинции, но и сам Париж. Тут обращает на себя внимание то, что сам он не вступал ни в одну шайку и не участвовал в преступлениях, совершаемых всеми этими разбойниками. Интересно, что в «Записках» Видок пишет об использовании многими уголовниками «роялистского» прикрытия: они выставляли себя идейными борцами с революционным террором.
Думаю, читатель уже догадался, к чему я клоню. Действительно ли первые контакты с полицией в качестве возможного агента для Видока начались лишь в 1806 году, в Лионской тюрьме? Нет никаких свидетельств такой версии, а сам Видок в первой части своих «Записок» поддерживает многочисленные легенды о криминальных подвигах. Правда, описывает он всё-таки больше не свои «подвиги», а чужие. Тем не менее, можно предположить, что вся криминальная жизнь Эжена Франсуа Видока, начиная с военной службы, была «легендой» правительственного агента. Агента, занимающегося, правда, не уголовными, а политическими и военными преступлениями. Если, конечно, контакты с разбойниками и грабителями, притворявшимися роялистами, связаны были именно с «роялистской окраской» шаек, орудовавших в деревнях и на дорогах департамента Па-де-Кале.
Возможно, обращение к комиссару Дюбуа стало первой, неудачной попыткой легализоваться в условиях, когда в криминальной среде над головой «короля побегов» начали сгущаться тучи. Отметим, что судьба осведомителя, агента полиции в те времена была не слишком безопасна. Для полицейских чиновников агент из уголовников, «стукач», оставался презренным отщепенцем, ничтожеством. Его жизнь ничего не стоила, никому из чиновников не пришло бы в голову спасать его в критической ситуации; загнанный в угол, он вынужден был заботиться о своей безопасности самостоятельно. Видок, возможно, понял, что лишь открыто превратившись в полицейского чиновника на жаловании государства, он сможет постоять за себя, не полагаясь на защиту самого государства.
Разумеется, это лишь одна из причин. О второй — мести вероломным подельникам, сдавшим его при первой же возможности, — я уже писал. Наконец, третья причина (но не последняя по значимости) состоит в том, что, возможно, близко познакомившись с преступным миром, Видок, и в самом деле, возненавидел эту изнанку жизни. В конце концов, все три причины ничуть не противоречат друг другу; напротив, они дополняют друг друга, как дополняют друг друга различные черты характера нашего героя.
Но если это так, почему же Видок не написал это открыто? Почему даже в своих «Записках», когда ему нужно было оправдаться перед обществом, он не стал говорить, что действовал по заданию властей, а не из преступных наклонностей? Тут могло быть две причины. Во-первых, и во Франции, и в России в глазах общества разбойник, грабитель, словом — уголовник, — имел романтический ореол, а вот полицейский агент, осведомитель, шпион — окружён был всеобщим презрением. «Шпионами пользуются, но их не уважают» — такого было общее убеждение. И Видок, прекрасно понимавший это (или автор, фактически написавший мемуары), предпочитал выступить в качестве раскаявшегося уголовника, а не правительственного агента. Ну, а второй причиной могли быть опасения мести от преступников или заговорщиков. Одно дело — преступник Видок, который раскаялся в 1806 (или даже в 1809) году. И совсем другое — полицейский агент Видок, задолго до того вынюхивавший опасные секреты.
