Бурцев решил, что, очевидно, полицейские внедрили своего агента Раскина в окружение Азефа, чтобы получать ценную информацию почти из первых рук. Потому, как он полагал, они и не арестовывают главного организатора террора — чтобы не подставлять под удар своего «Раскина».
Теперь все мысли Бурцева сосредоточились на фигуре Азефа и его окружении. Размышляя о каждом из революционеров, он задавался вопросом: не этот ли является пресловутым «Раскиным»? И всякий раз отбрасывал подозрение. До тех пор, пока ему вдруг не пришло в голову: а не сам ли Азеф и есть агент охранки по имени Раскин?
Это предположение поразило будто громом, в первую очередь, самого Бурцева. Но отмахнуться от него «охотник за провокаторами» не смог.
Евно Фишелевич Азеф словно самой природой был определён на роль Иуды-предателя. Еврей с той самой внешностью, которую называют «мечта антисемита». Некрасивый, с приплюснутым носом, выпуклыми глазами, толстыми, словно вывернутыми губами. Он родился в октябре 1869 года в местечке Лысково Гродненской губернии в семье бедного портного. Участвовал в деятельности революционных кружков. Учился в гимназии, затем уехал заграницу, в Карлсруэ, где окончил университет и стал инженером-электротехником.
Вернувшись в Россию и вступив в 1899 году в партию эсеров, Азеф вскоре возглавил её Боевую организацию. И тут проявился его фантастический талант организатора террористической войны с правительством. Под его непосредственным руководством были совершены более тридцати террористических актов.
Среди них — убийство министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов В.К. Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Он же организовал убийство священника Георгия Гапона, осуществлённое по его распоряжению боевиками Петра Рутенберга. Словом, для революционной России Азеф был фигурой легендарной.
Теперь понятно, каким абсурдом в глазах руководства партии эсеров выглядело обвинение, высказанное Бурцевым. Скорее можно было поверить, что Папа Римский на самом деле — главный раввин Рима и на Пасху ест мацу, замешанную на крови христианских младенцев.
При этом никаких доказательств Бурцев не представил. Только общая информация, полученная от Бакая, да ещё глубокая личная убеждённость в том, что Азеф и Раскин — один и тот же человек. Впрочем, убеждённость — вещь нематериальная. Неудивительно поэтому, что соратники Азефа в обвинения не поверили и потребовали более весомых улик.
Бурцев и сам понимал, что столь тяжкое обвинение требует неопровержимых доказательств, и решил получить их из первых рук — от бывшего директора Департамента полиции А. Лопухина. Встретиться с ним Бурцеву удалось в поезде: в Берне он сел в вагон, а в нём — кто бы мог подумать! — как раз ехал отставной сановник с супругой. Чета Лопухиных направлялась в Лондон.
Оставим в стороне вопрос (сам по себе интересный), как эта встреча была организована. Скажем лишь, что Лопухин не проронил ни слова за первые четыре часа, пока Бурцев вдохновенно говорил о страшной роли двойного агента Азефа.
Впрочем, Лопухину он сразу сказал: «Вы можете молчать. Я всё расскажу сам, от вас требуется лишь подтвердить мой рассказ». И Лопухин, по словам Бурцева, подтвердил, возмутившись кровавой ролью Азефа. Правда, подтвердил своеобразно: «Никакого Раскина я не знаю. С господином Азефом несколько раз действительно встречался».
Можно ли из этого заключить, что Азеф и Раскин — одно и то же лицо? Бурцев считал — можно. А ему вновь не поверили. Вот как сам Бурцев вспоминает об этом:
«По настоянию судей, П.А. Кропоткина, Г.А. Лопатина и В.Н. Фигнер, мне пришлось рассказать о моём разговоре с Лопухиным. Мои обвинители настаивали на том, что Лопухин был подослан ко мне, что он сознательно оклеветал Азефа, и мне сообщили, что в Петербург будет послан специальный представитель социалреволюционеров для допроса Лопухина»
[196].
Не будем занимать внимание читателей всеми деталями. У меня сложилось впечатление, что руководство революционеров просто устало отбиваться от «доказательств» Бурцева. Азефа признали виновным в «провокаторстве» — сотрудничестве с властями и приговорили к смертной казни. Правда, он благополучно скрылся за границу и поселился в Берлине, где жил по документам Александра Нимейера. Эсеры не знали? Да нет, знали. Даже Бурцев знал и встречался с Азефом на французском курорте в 1912 году. Но никто его не трогал, он благополучно дожил до конца Первой мировой войны и умер от почечной недостаточности в 1918 году. Почему не убили? Загадка. Ещё одна.
Словом, разоблачили провокатора Азефа. И что? Наконец-то эсеры могли действовать по-настоящему эффективно? Отнюдь. После ухода Азефа боевая деятельность партии просто сошла на нет. И власти, наконец, могли вздохнуть спокойно. Кто же выиграл от действий Бурцева?
Когда Бурцева назвали «Шерлоком Холмсом русской революции», не кто иной, как его бывший информатор, благородный полицейский Бакай возмущённо отозвался на это в 1912 году: «Вы и Шерлок Холмс мне представлялись двумя противоположными полюсами, как по социальному положению, так и по моральному облику»
[197]. И чуть дальше: «На деле Азефа… Вы заработали до 40 000 франков.
К Вам поступали деньги с разных сторон — из Швейцарии, из Америки, от партий, от частных лиц. Вы сами говорили, что за один первый год Вашей кампании Вами было получено более 100 000 франков… за дутые дела о выеденных яйцах»
[198]. Вот тебе и раз… А говорят — бескорыстие Бурцева восхищало даже его врагов… Да ещё дутые дела…
Сам Бурцев вспоминает, как при той самой случайной встрече во Франции в 1912 году Азеф ему сказал: «Если бы не вы, я бы убил царя!» И был при этом, как пишет Бурцев, совершенно искренен. Добавим: потому что говорил правду — именно незадолго до бурцевских разоблачений Азеф активно готовил покушение на Николая II. И — что тут скажешь? — действительно, активность Бурцева эту подготовку остановила.
Так что же? Была ли степень сотрудничества Азефа с охранкой вполне допустимой для революционера-террориста? Такая практика существовала. Можно, например, вспомнить члена Исполнительного комитета «Народной воли» революционера Н.В. Клеточникова, который совмещал участие в революционной деятельности, в том числе в подготовке покушения на Александра II, со службой в одном из департаментов Третьего отделения
[199]. Служба позволяла ему раз за разом срывать планы полиции по раскрытию революционной организации. Если Бурцева, справедливо или нет, называли «Шерлоком Холмсом русской революции», то Клеточникова можно было бы назвать «Штирлицем русской революции».
Или же Азеф переступил черту, которая отделяла «игру» от предательства?
