Керт взрезал кожу в нижней части тела и попросил Тони
пришпилить ее, слева и справа. Тони пришпилил, хотя и не без труда. Пришлось
нагнуться чуть ли не к самому разрезу. Сэнди мог лишь представить себе
интенсивность вони.
Не поворачиваясь, Керт протянул руку, нашел державку одной
из тензорных ламп, чуть повернул ее, чтобы лучше осветить разрез. Сэнди увидел
сложенную веревку темно-красного цвета (кишки?), лежащую на серовато-синем
пузыре.
— Режу, — пробормотал Керт и осторожно провел скальпелем по
вздутой поверхности пузыря. Он разорвался и черная икра полетела из него прямо
в лицо Керта, разрисовывая щеки, пачкая маску. Другие икринки попали на руки
Тони. Оба с криком отпрянули, тогда как Сэнди стоял столбом позади видеокамеры,
с отвисшей челюстью.
Из быстро сморщивающегося пузыря выливался поток черных
шариков, каждый покрывала серая мембрана. Сэнди они напомнили мух, крепко
застрявших в паутине. А потом он увидел, что каждая икринка была с одним широко
раскрытым блестящим глазом, и все эти глаза смотрели на него. Вот тут нервы
Сэнди не выдержали. С криком он попятился от треноги с видеокамерой. Крик
сменился бульканьем. А мгновением позже изо рта на рубашку выплеснулась
блевотина. Сам Сэнди этого не помнил. Пять минут, последовавших за последним
разрезом Керта, практически выпали из его памяти, и он почел сие за счастье.
* * *
Первым, что появилось в памяти после этих вычеркнутых из
жизни минут, стал голос Тони: «Уходите отсюда, немедленно, слышите? Идите
наверх. Здесь все под контролем». А рядом с ним, у левого уха, Кертис бормотал
то же самое, убеждая Сэнди, что тот в полном порядке, сохраняет хладнокровие,
одним словом, все на пятерку.
Эта самая пятерка и вернула Сэнди из короткого путешествия в
страну Истерика. Но если все на пятерку, почему у Кертиса такое частое дыхание?
И почему ладонь Кертиса, лежащая на его руке, такая холодная? Даже сквозь
резиновый барьер перчатки (которые еще никто не удосужился снять)
чувствовалось, какая она холодная.
— Меня вырвало, — пробубнил Сэнди, щеки полыхнули жаром от
притока крови. Никогда он не испытывал такого стыда. — Господи Иисусе, я весь в
собственной блевотине.
— Это ерунда, — успокаивал его Кертис. — Не волнуйся об
этом.
Сэнди глубоко вдохнул и тут же его лицо перекосило: желудок
дернулся и вновь едва не подвел его. Они же стояли в коридоре, но даже здесь
жутко воняло тухлой капустой. Однако он полностью отдавал себе отчет, где они
стоят: около шкафа, откуда доставал удлинитель. Сэнди глянул на открытую
дверцу. Полной уверенности у него не было, но вроде бы он прибежал сюда из
кладовой, чтобы забраться в шкаф, захлопнуть за собой дверь и лежать в позе
зародыша. Теперь эта идея показалась ему настолько забавной, что он нервно
рассмеялся.
— Так-то лучше. — Керт дружелюбно хлопнул Сэнди по плечу и
изумился, когда тот отпрянул от его прикосновения.
— Эта слизь.., эта жижа… — объяснить Сэнди не сумел, горло
перехватило. Поэтому просто указал на руку Керта.
Икринки, вылетевшие из матки беременной «летучей мыши»,
измазали перчатки Керта, и теперь толика слизи перекочевала на руку Сэнди.
Пятна виднелись и на маске Керта, которая сейчас болталась на его шее. Черная
корочка запеклась и на одной щеке.
В другом конце коридора, за распахнутой дверью в кладовую,
Тони стоял у лестницы и разговаривал с четырьмя патрульными, которые нервно
таращились на Сэнди и Керта.
Он пытался убедить их подняться наверх, но пока его уговоры
не действовали.
Сэнди прошел по коридору до открытой двери в кладовую,
остановился там, где они могли его разглядеть.
— Я в порядке, парни, в полном порядке, все хорошо.
Поднимайтесь наверх, отдыхайте. Как только мы тут
приберемся, вы сможете посмотреть видео.
— А мы захотим? — спросил Орвиль Гарретт.
— Скорее всего нет.
Патрульные поднялись по лестнице. Тони, бледный как смерть,
повернулся к Сэнди.
— Спасибо.
— Самое меньшее, что я мог сделать, босс. Я запаниковал,
босс. Ужасно сожалею, что так вышло.
На этот раз Кертис хлопнул его по плечу. И Сэнди опять едва
не отпрянул, но успел заметить, что тот стянул перчатки. Его это очень
устроило.
— Не ты один. Тони и я выскочили следом за тобой.
Тебе просто было не до этого, вот ты и не увидел. Свалили
треногу с видеокамерой. Надеюсь, камера цела. Если нет, придется пускать шапку
по кругу, чтобы купить Хадди новую. Пойдем посмотрим.
Все трое достаточно решительно направились к двери в
кладовую, но поначалу никто не решился переступить порог. Частично из-за
запаха, воняло прокисшим супом, но главным образом потому, что внутри
дожидалась «летучая мышь», пришпиленная к пробковой доске, распотрошенная, как
курица, и в чулане следовало прибраться, как они прибирались на дороге после
субботних вечерних аварий, когда вокруг стоял запах крови, вывалившихся
внутренностей, разлитого бензина, жженой резины. Запах этот говорил, что кто-то
умер или вскорости умрет, что кто-то еще будет кричать или вопить, что на пути
обязательно попадется пустой ботинок, хорошо, если не детский, но чаще выходило
наоборот. Именно такие мысли возникли у Сэнди. Не раз и не два ему приходилось
иметь дело с телами, лежащими на дороге или обочине, телами, которые дал людям
Бог со словами: «Идите с ними по жизни и используйте с максимальной пользой».
Только после аварии они значительно видоизменялись: кости торчали сквозь
рубашки и брюки, головы поворачивались под неестественным углом, но продолжали
говорить (или кричать), глаза вываливались из орбит, окровавленная мать держала
на руках окровавленную дочь, обвисшую, как сломанная кукла, и спрашивала: «Она
еще жива? Пожалуйста, проверьте. Я не могу, не решаюсь». И всегда были лужи
крови на сиденьях и кровавые отпечатки пальцев на стеклах. Когда кровь
разливалась и по асфальту, становясь лиловой в пульсирующих огнях «маячков», ее
требовалось убрать, как и дерьмо, и битое стекло, потому что Джон Кью и его
семья не хотели смотреть на все это по пути в церковь в ясное воскресное утро.
А работу дорожной полиции оплачивал именно он, Джон Кью.
— Нам придется все убрать, — подал голос сержант. — Вы это
знаете.
Они знали. Но ни один не сдвинулся с места.
«А если кто-то из них еще жив?» — вот о чем думал Сэнди.
Нелепая идея, «летучая мышь» пролежала в «Эскимо» под пакетами льда шесть
недель, а то и больше, но осознание нелепости подобных идей не убеждало. Логика
теряла свою силу, во всяком случае, временно. Когда имеешь дело с одноглазым
существом с мозгом (зеленым мозгом) в груди, сама идея логики выглядела
смехотворной.
