— Пойду принесу нам выпить, — сказал он и вышел из комнаты.
Когда он ушел, Карис тоже оделась. Теперь в комнате было даже слишком жарко — огонь в очаге пылал вовсю. Карис попыталась открыть крохотное окошко, но петли заржавели и никак не поддавались.
Не дожидаясь, пока вернется Форин, она спустилась вниз по лестнице и вышла из таверны в морозную ночь.
Когда она вернулась, Вент еще спал, но Карис не хотелось ложиться рядом с ним.
Растянувшись на кушетке, она грезила о зеленоглазом рыжебородом великане.
Тарантио поднялся с рассветом и прошелся по притихшему дому, как всегда, наслаждаясь краткими минутами одиночества — Дейс еще спал. В кухне царил лютый холод, остатки вчерашнего молока замерзли в кувшине. Тарантио отрезал от каравая два толстых ломтя хлеба и унес их в гостиную. В очаге еще краснели угли. Поджарив хлеб, Тарантио густо намазал его сливочным маслом.
«Надо бы мне решить, что делать дальше», — подумал он. Кордуин не устоит перед даротами. Но куда податься? На острова? Что он там будет делать? Тарантио съел оба ломтя, но так и не утолил голод, а потому вернулся в кухню, чтобы отрезать себе еще хлеба. Каравай исчез.
Озадаченный, Тарантио направился в дальнюю половину дома и заглянул в спальню Бруна. Постель была пуста. Тем же путем Тарантио вернулся в кухню. Дверь черного хода была заперта изнутри, на окнах ставни. Тарантио отодвинул засов и распахнул дверь. Порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, когда он шагнул в сад.
Брун, совершенно голый, сидел на деревянной скамье. Вокруг него порхали стайками птицы, садились ему на плечи, голову, руки, истово клевали протянутый им хлеб. Скамью окружала полоса зеленой травы — ни снежинки, хотя весь сад по-прежнему был укутан толстым снежным одеялом. Натянув сапоги, Тарантио пошел к Бруну. Птицы словно и не заметили его, все так же преданно порхая вокруг Бруна. Тарантио сел рядом с ним, и его вдруг омыло блаженное тепло — словно Брун, вопреки зимней стихии, излучал жар.
Нагой золотокожий юноша между тем кормил птиц, покуда они не склевали весь хлеб. Тогда почти все птицы улетели, лишь несколько остались сидеть на плечах Бруна и спинке скамьи. Они, как и Тарантио, наслаждались теплом.
Тарантио положил руку на плечо Бруна.
— Пойдем-ка в дом, — мягко сказал он.
— Я услышал их зов, — проговорил Брун не своим, мелодичным и тихим голосом.
— Кто тебя позвал?
— Птицы. Морозные ночи быстро истощают их силы. Зимой птицы погибают тысячами.
Внезапно Брун задрожал, и чудесное тепло тотчас исчезло, уступив место колючему, безжалостному холоду. Брун вскрикнул, и птицы, испуганно вспорхнув, улетели прочь. Тарантио увел юношу в дом и усадил у огня.
— Что со мной происходит? — уже своим голосом жалобно спросил Брун. — Как я оказался в саду?
— Ты кормил птиц, — сказал Тарантио.
— Мне страшно. Правда, страшно. Я не могу думать. Как будто во мне поселился кто-то еще. — Брун дрожал всем телом, и Тарантио укутал его одеялом. — Наверно, я умираю.
— Нет, ты не умираешь. Это все та магия, которая исцелила твой глаз. Каким-то образом она разошлась по всему телу.
— Я не хочу этого! Тарантио, я хочу стать прежним. Мы не можем убрать эту магию?
— Не знаю. Ты помнишь, как кормил птиц?
— Я ничего не помню. Я спал, и мне снился сон. Я почти его не запомнил. Я был в лесу, и там были еще люди… нет, нелюди. У них была золотистая кожа, и они… умирали. Ну да, там были и дароты. Дароты убивали этих, с золотой кожей. Это было ужасно. Потом… потом все исчезло, и я очнулся в саду.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Тарантио. — Что-нибудь болит?
— Нет. Не болит. Только… — Брун не договорил.
— Что — «только»? Ну же, говори!
— Понимаешь, я не один. Не один.
— Конечно, ты не один, — ласково сказал Тарантио. — Я с тобой.
— Нет, ты не понимаешь! Я не один вот здесь, в моей голове. Там кто-то есть.
Брун начал всхлипывать, и Тарантио ощутил прилив ярости, вспомнив, какое удивленное лицо было тогда у треклятого колдуна.
Эта вспышка гнева разбудила Дейса.
— Что случилось? — спросил он. Тарантио объяснил.
— Кто-то есть у него в голове? Ох, до чего знакомо! Я знал, что с Бруном не соскучишься. Похоже, братец, наш с тобой случай заразен.
— Это не смешно, — сурово сказал Тарантио. — Брун перепуган. Он думает, что умирает.
— Все мы смертны, — философски отозвался Дейс.
— По-моему, Певец знает больше, чем говорит. Когда он сегодня придет, я его расспрошу.
— Лучше поручи это мне, — мрачно предложил Дейс.
— Может быть, и придется, — согласился Тарантио и, взяв Бруна за руку, отвел его в спальню.
— Отдохни немного, друг мой. Вот увидишь, тебе станет полегче.
Брун забрался в постель, натянул повыше одеяло и положил голову на подушку.
— Погляди на его ухо, — бросил Дейс, и Тарантио в тоже мгновение увидел, что мочка уха, прежде гладкая, стала рифленой, точно раковина.
— Если я когда-нибудь встречу этого колдуна, — прошипел Дейс, — я вырву у него сердце!
Советник Пурис, дрожа от холода, стоял у южных ворот и пересчитывал запряженные волами фургоны, которые один за другим неторопливо въезжали в город. Война за Жемчужину дорого обошлась сельскому хозяйству — торговля пришла в упадок, многие деревни были уничтожены, молодые крепкие мужчины побросали крестьянский труд и ушли в наемники.
Даже если забыть о даротах, Кордуину угрожал голод. Зерно по сравнению с прошлым годом поднялось в цене в пять раз, и городская казна стремительно пустела. Перепись, проведенная по приказу герцога, показала, что в Кордуине сейчас живет почти семьдесят тысяч человек. Многие уже сейчас голодали и оттого все больше людей становилось на путь преступления.
Когда последний из двадцати двух фургонов миновал ворота, Пурис нагнал его и, взобравшись на козлы, уселся рядом с возницей.
— Я ожидал сорок фургонов, — сказал он. — Столько, сколько обещали.
Возница откашлялся и смачно сплюнул.
— Больше ничего нет, — проворчал он. — Скажите спасибо и за эти.
— Но мы заплатили за сорок фургонов!
— Это не мое дело, советник. Разбирайтесь с купцом Ландером.
Пурис поплотнее укутался в меховой плащ с капюшоном и подумал о городских пекарях, которые сегодня вечером выстроятся очередью у зерновых складов. Сорока фургонов едва хватило бы, чтобы наполовину обеспечить их нужды; двадцать два фургона означали, что завтра в городе вспыхнет голодный бунт.
