— Чертовы ноги, не будь они так слабы, сам бы пошел к тебе на встречу, — говорил архиепископ, распахивая Волкову объятья и обнимая его. — Ну, как ты себя чувствуешь, наш герой? Казначей говорит, что ты сначала был ранен в Хокеенхайме разбойниками, а потом ведьмы наслал на тебя тяжкую хворь. Ты едва выжил.
— Все позади, монсеньер, — отвечал Волков и понимал, что эти вопросы не просто вежливость. Из уст курфюрста они звучали как теплое, человеческое участие. И от этого он еще больше проникался приязнью к архиепископу. — Сейчас уже здоровье мое хорошо.
— Ну и славно, славно, — говорил курфюрст и при этом гладил его по щеке и по волосам, — вижу, ты все тот же молодец. Крепок, горд.
Так гладил бы, наверное, Волкова его отец, будь он жив.
— Но я не доволен тобой, да, не смотри на меня так, не доволен, — говорил архиепископ, возвращаясь в свое кресло. — Ревность и зависть меня гложат, словно жену брошенную.
Волков теперь не понимал его. Он ждал пояснений.
Курфюрст уселся, монахиня помогла поставить ему ноги так, что бы меньше болели, сняла с него туфли, и он продолжил:
— Отчего же ты не к нам поехал сразу, а к этому Ребенрее. Неужели оттого, что этот мошенник жаловал тебе удел?
Теперь кавалер понял, куда клонит курфюрст, но пока не находил, что ответить.
— Да, да, я все знаю, как и то, что удел он тебе дал пустяшный, жалкий. Я бы такой жаловать постеснялся бы.
И вот тут Волков подумал, что полностью согласен с архиепископом. Да, он тоже бы постеснялся бы дать человеку заслуженному такие пустоши.
— Ну да ладно, Бог ему судья, а тебе, дураку, наука будет, — усмехался курфюрст. — Я тебе пока… — он сделал паузу и повторил многозначительно. — Пока! Земли жаловать не буду. Раз уж ты присягал Ребенрее, — он повернулся к монаху и сделал знак рукой. — У меня для тебя другой подарок.
Два монаха не без труда внесли что-то под тряпкой, то что было роста человеческого. Поставили к окну, к свету. И брат Родерик тряпку сорвал.
— Это тебе, — сказал Архиепископ. — Думаю, в пору будет.
Волков поначалу подумал, что это ошибка. На шесте с «плечами» висел доспех. То был доспех лучший, из тех, что кавалер видел вблизи. Кираса, шлем, поножи, наголенники
[5], все в нем было великолепно. А уж как хороши были перчатки, так и описать невозможно. Доспех был темного железа с золотым кантом и узором по всей поверхности. С золотым узором. А на груди два ангела держали круг, на котором была надпись на языке пращуров:
«Во славу Господа. Именем его».
Кавалер разглядывал доспех, глаз не мог оторвать. Но даже прикоснуться боялся, хоть и стоял рядом.
— Ну что ж ты молчишь? — наконец произнес архиепископ. — Нравится тебе мой подарок?
— Это мне? — только и смог спросить Волков.
— Да уже не викарию, — засмеялся курфюрст, кивая на своего канцлера. — Тебе, тебе конечно. Это мои латы, один раз надевал всего. Сколько мы за него заплатили, викарий?
— Шестьсот золотых крон.
— Вот, деньги немалые, этот доспех делал лучший мастер Эгемии. Не помню имени его, да и ладно. Я бы тебе денег дал, может, деньги тебе нужнее, но у меня нет. Ты сам знаешь, подлец нунций выпотрошил мою казну, осушил досуха. Ну, говори, нравиться?
— Лучше доспеха я не видел.
— И я не видел, даже у императора нет такого. Доспех тебе в пору будет?
— Кажется, будет как раз, — произнес Волков, все еще не очень веря тому, что это великолепие предназначается ему.
— Это еще не все, — архиепископ опять сделал знак рукой, и монахи принесли из конца залы вещь из великолепного шелка. — Это фальтрок тебе к доспеху или как там вы, люди воинского ремесла, его называете.
— Ваффенрок, — сказал Волков, не отрывая глаза от прекрасной одежды из безупречно белых и ярко синих квадратов.
— Да, да, ваффенрок, точно, — вспомнил архиепископ. — И еще знамя, — он повернулся к монахам, — братья, несите штандарт кавалера.
Монахи тут же принесли ему большой и красивый штандарт с его гербом. Он тоже был безупречен.
— Видишь, распятие там, не каждый государь имеет право носить распятие на гербе, а ты же рыцарь божий и хранитель веры, долг свой чтишь неотступно, а значит, благословляю тебя казнь божью носить на знамени твоем. В реестровую книгу рыцарей Ланна и Фринланда будет записано, что достоин ты носить на гербе своем распятие Господа нашего. Отныне носи.
Волков подошел к креслу, где сидел архиепископ, стал на колено и когда курфюрст осенил его крестным знамением, он поймал его руку и поцеловал.
— Жаль, жаль, что Господь не послал мне сына такого, — со слезой в голосе говорил архиепископ. — Мои-то сыновья беспечны да распутны. Турниры, балы да пиры, вот, пожалуй, и все, на что они способны. Да еще свары разводить из-за владений. Из-за любой мелочи, из-за любого пустяка склочничают и грызутся.
Он вдруг снял с пальца перстень, золотой.
— Держи, надевай. Мне он от деда достался. Нашей фамилии перстень. Денег у меня нет, так его забери. Носи. Вспоминай меня.
— Спасибо, монсеньор, — сказал Волков и опять поцеловал руку архиепископа.
Он едва сдерживал слезы. Никогда в жизни его так не осыпали подарками и так не хвалили. Жаль, что слишком мало было свидетелей этих похвал.
— Надевай при мне, — сказал курфюрст и тут же вырвал перстень из рук кавалера, — дай я тебе сам его надену. Носи сам и не вздумай его дарить бабам, как бы хороши не были эти плутовки, это рыцарский перстень моих предков.
Он надел перстень на палец Волкова.
— Отлично сел, как будто хозяина нашел.
Кавалер опять поцеловал его руку. А архиепископ поцеловал его в макушку, словно сына своего целовал, и проговорил:
— Все, уходи, не то я слез не утаю. Забирай подарки и ступай. И не забывай меня старика.
Волков поднялся с колен, монахи принесли ящик и быстро уложили туда доспех, штандарт и ваффенрок, они уже даже пошли к двери с ящиком, Волков тоже кланялся и хотел было уже уходить, но тут заговорил канцлер брат Родерик.
— Монсеньор, может, пока рыцарь тут, попросим его о нашем деле.
Волков остановился.
— О каком еще деле? — не мог припомнить архиепископ.
— О том, о котором я вам говорил. Про герцога Ребенрее и еретиков.
— Ах, вот ты о чем, — вспомнил курфюрст. — Да, да. Сын мой, — он заговорил с Волковым, — сеньор твой, герцог фон Ребенрее, стал сближаться с еретиками, на севере ведет переговоры с Левенбахами, дозволил еретикам вернуться в Ференбург, на юге думает мириться с кантонами, с проклятыми горцами… Мы видим в том угрозу нашей Матери Церкви. Примирения с теми, кто вешал монахов и святых отцов и грабил монастыри и храмы недопустимо. Ни Его Святейшеству папе, ни Его Величеству императору подобный мир неугоден.
