Лучше бы этого он не говорил. Лицо красавицы тут же начинает меняться. Нос заостряется, углы губ теперь опускаются, глаза на мокром месте. Даже некрасивой стала. Но всё молчит.
— Тут сто золотых… — продолжает Волков, стягивая второй сапог. — Это вам, если не вернусь. Вернусь, так заберу обратно, не тратьте. — Чуть подумав он добавляет: — Если не вернусь, с Ёганом дружите, человек он хороший.
И она вдруг потянула к нему свои руки в веснушках, их по весне по всему её телу много. Гладит его по плечам и, тихо подскуливая, со слезами в голосе, говорит, первый раз, кажется, обращаясь к нему на «ты»:
— Не уезжай. Прошу…
А Волков взбесился:
«Дура, чего скулишь, хоронишь раньше времени чего? Никогда меня не провожали бабьим воем, некому было, так всегда живым возвращался».
Но злобу свою он подавил и отвечал ей сдержано:
— Ремеслу я обучен воинскому, другого не знаю. Как иначе на хлеб нам зарабатывать?
— А поместье, — уже рыдает во голос Бригитт, — с поместья жить будем.
— Поместье едва четверть наших трат покрывает; всё, на что мы живём, так это либо прежние заработки, либо серебро с войны. — Он пытается шутить: — Да и не подарят нам кареты больше, если я воевать престану.
— Продай её, в простой телеге с периной, если надо будет, поеду.
Волков мрачнеет, не получаются у него шутки, он говорит строго:
— Слёзы напрасны ваши, а разговор пустой, завтра поутру я выезжаю в полк, а оттуда в Ланн. Дело решённое.
Она кидается его обнимать, прижимается к нему, и он чувствует её слёзы на своём лице.
Ещё хуже вышло с женой. Рыдала Элеонора Августа фон Эшбахт громче, чем госпожа Ланге. Бригитт сидела за столом с опухшим лицом, Волков спал, он всегда спал крепко, но ему казалось, что она так до утра и плакала рядом. А жена же, увидав кошелёк с золотом, сначала схватила его, а как поняла, о чём идёт речь, так завела плач. И плакала, как казалось Волкову, честно. Откуда только такая любовь к нелюбимому мужу взялась. Радовалась бы, что постылый уезжает и может не вернуться. Так нет, рыдает. Монахиня ей капли у брата Ипполита успокаивающие просила и опять же с укоризной на Волкова смотрела: ты, мол, виноват. Вон как над женой измываешься. Так и ел он свой завтрак под бабьи слёзы и под молчаливые укоры.
Максимилиан, Увалень и братья Фейлинги собирались с ним в дрогу. Большую свиту он решил не брать, дорого. Пусть остальные с войском идут.
А тут входит Увалень и говорит:
— Капитан Брюнхвальд спрашивает, примете ли его?
Волков удивился; думал, что Карл, переправляет людей на тот берег. И просил Увальня капитана звать.
А тот был не один. Приволок какого-то рыдающего мерзавца, вида не мужицкого.
— Купчишка? — спросил Волков у Брюнхвальда.
— Купчишка. Подлец, Виллем Кройцфер из Маленсдорфа, — отвечал Карл. — Хотел его лупить палкой, но подумал, что вы в таком деле более сведущи.
— В деле избиения купчишек палками? — уточнил кавалер. Признаться он был рад, что пришёл Брюнхвальд и избавил его от слёз жены и тоски подруги.
— Да нет же, — Карл подволок человека ближе к кавалеру. — Говори, подлец.
— Что говорить? — хныкал тот.
— Что мне говорил, говори полковнику, — Карл Брюнхвальд сунул человеку кулак в бок.
— Ой, — ещё больше хныкал тот. Волков заметил, что человек, судя по одежде, не беден. И туфли у него недёшевы, и кафтан недёшев.
— Карл, объясните сами, в чём дело.
И жена, и Бригитт, и монахиня, и брат Ипполит — все с интересом смотрели на пришедших, даже плакать женщины престали.
— Этот мерзавец приходил ко мне.
— Так.
— Покупал сыр.
— Прекрасно.
— По хорошей цене, не жадничал, — продолжал капитан-лейтенант.
— И…?
— А сегодня завёл со мной странный разговор.
— Какой же, Карл?
— Мнётся мерзавец и говорит мне: а не хотите ли, господин капитан, послужить одной влиятельной особе. Я удивлён и говорю ему: к чему же мне служить какой-то влиятельной особе, если у меня уже есть служба. А этот мерзавец, вы бы послушали, его кавалер, так мне и заявляет: а ваша новая служба никак вашей старой службе не помешает, а даже наоборот.
Брюнхвальд приблизил своё возмущённое лицо к лицу Волкова, чтобы тот лучше прочувствовало всю мерзость предложения.
— Наоборот, говорит! Я говорю: это как? А он мне: одна влиятельная особа желает, чтобы вы служили ей, находясь на своём месте.
Тут всё благодушие Волкова как рукой сняло, он начал понимать, о чём идёт речь, и, сразу оглядев обеденную и увидав там всех ненужных для такого разговора людей, сказал коротко, указав на купчишку пальцем:
— Максимилиан, Увалень, на двор подлеца.
И как только люди его схватили несчастного и поволокли прочь, сам встал и пошёл за ними. Брюнхвальд шёл следом.
Бросили наземь за конюшней, там было тихо, забор да стена, никаких лишних глаз. А мужичонка, на земле валяясь, беду почуял, стал плакать. Волков скривился — вот только этих слёз ему за утро и за ночь не хватало.
— Хватит, — говорит он, — хватит рыдать. А ну отвечай, что это за влиятельная особа тебя прислала моего капитана подкупать?
Купец всхлипывает, собирается сказать, да не может из-за волнения.
— Говори, дурак, не то палача позову, так ему скажешь, — неторопливо говорит кавалер.
— То… То… — купчишка замолкает.
— Я и сам знаю, — продолжает Волков. — То фон Мален. Граф здешний, так?
Купчишка, к его удивлению, затряс головой: нет, не так.
— А кто же? — удивляется кавалер.
— Фон Эдель, — наконец произносит купец.
— Ну, конечно, Эдель, сам граф такой грязью не занимается, слишком высокая персона, но от того хрен редьки не слаще, — произносит кавалер. — А сколько же фон Эдель велел предложить денег моему лейтенанту?
— Пятьдесят, — почти сразу ответил купец, успокоенный тоном Волкова.
— Пятьдесят чего?
— Талеров, — продолжает мужик.
— Талеров? — Волков кривится. Смотрит на Брюнхвальда. — За такую сумму я бы оскорбился, Карл. Пятьдесят талеров — это не всякому сержанту вдоволь будет.
Карл Брюнхвальд так и сделал:
— Сволочь! — Карл наклоняется и бьёт кулаком купца в ухо. — И в правду обидно, всю жизнь на службе — и вот так вот оценили меня. Пятьдесят монет! — Он опять бьёт купца. А потом говорит Волкову: — Повесьте, господин Эшбахт, его на вашей новой прекрасной виселице, рядом с тем ублюдком, что уже там весит.
