Он проснулся от духоты, полог шатра был закрыт, а солнце было уже высоко, внутри становилось жарко. Около шатра кто-то тихо разговаривал, один голос полковник тут же узнал, то был голос юного Курта Фейлинга. А второй голос — невыносимо знакомый, с заметной хрипотцой, резкий, но вспомнить обладателя сего голоса он поначалу не мог.
— Фейлинг! — крикнул кавалер.
Тут же полог отлетел в сторону, и в шатре стало светлее:
— Звали, кавалер? — спросил мальчишка, появляясь на пороге.
— Кто там?
— Капитан-лейтенант прибыли, — сообщил оруженосец.
— Брюнхвальд! — воскликнул Волков, сразу вскакивая с постели.
— Я здесь, господин полковник, — Карл Брюнхвальд собственной персоной показался на пороге шатра, аккуратно отстраняя оруженосца.
Волков, не разглядев его как следует, не раздумывая, как был в исподнем, кинулся к нему, обнял крепко:
— Как я рад, друг мой, что вы на ногах… Мне вас очень не хватало!
— А я так грущу, что не был при вашей победе, — говорил капитан-лейтенант, тоже обнимая Волкова и роняя при этом костыль, на который до этого опирался.
— О! Да вы с палкой, друг мой, как ваша нога?
— Весьма сносно, мясо заросло хорошо, без гнили, но лекарь сказал ходить с палкой, пока кость не окрепнет. Вот… Теперь хожу.
— Проходите, проходите… Садитесь, — Волков поднял палку и протянул старому товарищу. — Гюнтер, мыться, одежду, завтрак!
Кажется, не было на этом свете человека, которого он был рад видеть больше, чем Карла Брюнхвальда. Разве что одна рыжая дама могла оспорить это первенство, но в этом старый солдафон даже себе не признался бы. Хотя с того дня, как отправил ей письмо, он всё время ждал от неё ответа.
А пока он быстро мылся, быстро одевался. И не прошло и десяти минут, как они с капитан-лейтенантом сидели под навесом, на тёплом ветерке, что бывает в конце мая, и наслаждались завтраком.
— Так расскажите, как взяли лагерь? — спрашивал Брюнхвальд. — Вы представить себе не можете, какое было уныние среди раненых там в Бад-Тельце, когда поначалу узнали, что фон Беренштайн не смог даже перейти реку. Генерал даже не остановился там, чтобы рассказать, как всё было. Переговорил только с фон Боком, никому больше ничего не сказал, не удостоив нас даже кивком головы уехал к себе в Нойнсбург.
— С утра, как пошли, так на том берегу и завязли, мужики выставили против меня полторы тысячи людей и упёрлись. Мне помог вылезти на берег Пруфф и его картечь, а Эберст даже и построиться на том берегу не смог. Я смог бы отодвинуть мужиков от берега, но своих сил было мало, а Беренштайн не дал мне резервов, ландскнехты так и простояли на нашем берегу весь день. Хотя я просил его о том два раза.
— А потом, как всё было потом? — спрашивал капитан-лейтенант.
— А потом я узнал, что Железнорукий уехал, — Волков не стал говорить товарищу про роль Агнес, не нужно ему знать это, — решил повторить атаку. А мужички тут и посыпались без своего главного. Даже и не попытались толком биться. Всё больше разбегались.
— Ах, какое славное было дело! Уже все о том говорили, что вы и вправду Длань Господня. Жалею о том, что меня с вами не было.
— Не волнуйтесь, друг мой, доля из трофеев, что причитается второму офицеру, за вами.
— Благодарю вас, друг мой, — Карл Брюнхвальд встал и поклонился.
— Полноте, — Волков жестом велел ему сесть, — ешьте лучше и не волнуйтесь, нет у меня второго офицера равного вам.
— А господин Рене?
Полковник только поморщился.
— А Роха? Он и человек редкой стойкости!
— Тут не поспоришь, Роха храбрец, и очень мне помог, кроме него и Пруффа не на кого было мне опереться… Но все дела, которые должен вести старший офицер, перекладывает на подчинённых, сам же будет сидеть и пить вино.
— А другие офицеры, новые, как они вам? — спросил Брюнхвальд.
Волков ответить не успел, внимание их привлекли возня и крики слёзные.
— Прошу вас, прошу…, - взвизгивал кто-то с другой стороны шатра.
— Куда? Куда прёшь, паскуда…, — слышали офицеры грубый голос, в котором Волков сразу узнал голос сержанта своей охраны Уве Вермера.
— Мне надобно к вашему полковнику, к Инквизитору…, - рыдал некто голосом тонким.
— Гюнтер, — распорядился Волков, — узнай, что там.
Денщик, что прислуживал офицерам за столом, тут же ушёл и почти сразу вернулся:
— Посетитель к вам, а наши люди ему руки ломают.
У кавалера было сейчас очень хорошее настроение, рад он был, что старый его товарищ снова с ним, может, поэтому он сказал:
— Скажи, чтобы допустили.
Гюнтер ушёл и вскоре снова вернулся, но теперь с ним шёл сержант Вермер и молодой заплаканный человек лет девятнадцати-двадцати. Он сразу начал низко кланяться и, всхлипывая, говорить, хотя не знал, к кому обращаться. Смотрел то на Волкова, то на Брюнхвальда:
— Добрый господин, помилосердствуйте, у меня жена на сносях, а детей уже двое, две сестры не замужем, брат больной…
— Кто таков? — коротко бросил ему кавалер, не дав договорить дураку про семью.
— Я купец, Хельмут Майнцер из Ламберга, — глотая слёзы, рассказывал купчишка. — Вы нынче ночью изволили у меня товары забрать, а у меня брат больной и матушка слепа и глупа по старости…
— Как ты сюда попал? — морщится кавалер. — Кто тебя пустил в лагерь?
Купчишка замялся, рыдать престал.
— Отвечай, мерзавец, — произнёс Карл Брюнхвальд сурово, — не забывай, перед Инквизитором стоишь, он всё равно правду узнает!
— Меня сюда господин пустил, — лепечет купец.
— Какой ещё господин? — спрашивает капитан-лейтенант.
— С чёрной бородой.
— Одноногий? — догадывается Брюнхвальд, усмехаясь.
— Да, добрый господин.
— Роха, мерзавец, не первый раз уже берёт взятки и пускает в лагерь всякую сволочь, — смеётся Волков.
Карл Брюнхвальд смеётся тоже, отпивая из бокала разбавленного вина, так как кофе он не жаловал.
— Вот поэтому я и говорю вам, Карл, что мне без лейтенанта никак, да и комендант из Рене так себе, — тихо, чтобы не слышали подчинённые, говорит кавалер. И тут же говорит громко, обращаясь к купцу: — Так что тебе надобно?
— Прошу вас, добрый господин, выслушать, — заговорил купец быстро, боясь, что ему не дадут договорить. — Товары, что вы у меня забрали… Краски для красилен. Зелёные и бурые. За них я уже задаток взял у торговцев из Фёренбурга, а у наших менял так и заём ещё, чтобы с кавалером фон Эрлихгеном рассчитаться, а теперь я по миру пойду, а у меня матушка…
