А на следующее утро лагерь ожил. Возницы ещё до светла стали с руганью запрягать лошадей, в толчее меж палаток подъезжали к шатру генерала, где всё было заставлено тяжёлыми ящиками и ещё более тяжёлыми сундуками. Всё это грузилось на подводы и под присмотром офицеров выводилось из лагеря на дорогу, где собирался обоз. И обоз этот обещал быть немаленьким. Максимилиан насчитал одного серебра сто восемьдесят восемь пудов, прежде чем ныряльщики сообщили ему, что металла в барже и вокруг неё они больше не находят. Четыре пуда Волков продал, но всё равно богатство его было так велико, что возить его в укреплённый лагерь с учётом непростой переправы придётся весь день. А тут ещё солдатская казана, кое-что из его вещей, из вещей офицеров.
А тут ещё пленные, их тоже нужно переправить на тот берег. Мильке расстарался в прошлый день, и уже к утру было готово сто пятьдесят человек. А ещё Мильке и Волков приняли решение побыстрее распродавать все трофеи, что были в лагере. В общем, дел было у всех по горло.
Те части, что не были задействованы в погрузке и сопровождении товаров, выводились из лагеря, чтобы потренироваться. Даже кавалеристы вышли погонять коней, чтобы не застаивались.
Единственные, кто так и остался в лагере, были ландскнехты, эти люди себя лишний раз не утруждали, считая, что учиться им давно нечему.
Волков, как и обещал, всем, кто доставал серебро из реки, и хозяину лодки хорошо заплатил. Сын золотаря так получил двадцать монет от щедрот генерала. Фейлинг тридцать, а Максимилиану кавалер жаловал целых пятьдесят талеров. Даже гвардейцам, что охраняли день и ночь берег и ящики, и тем перепало по паре монет. А обоим сержантам по пять. Генералу денег было жалко. Но раз слово дал, так держи. Как бы ни хотелось его вернуть и не доплатить слабым людям, что тебе ничего сделать не могут. Иначе пойдёт слух как о фон Боке. Нет уж, пусть лучше все говорят, что он, Рыцарь Божий, — щедрый и честный человек. А то, что он чуть не плачет, когда с деньгами прощается, так кто это видит? Жадность свою давно он научился в себе давить. Да и как не давить её, если хочешь, чтобы люди тебе служили верой и правдой? Вот и отсыпал серебра всем, кто ему помог серебро добыть. Две сотни талеров как корова языком слизала. Единственное, что он сделал, чтобы по старой своей привычке выиграть хоть что-то для себя, так это со всеми расплатился талерами Ребенрее, а не монетами эксонскими, которые тут были в ходу. На том немного и выиграл.
Солнце ещё не поднялось как следует, а первые телеги обоза уже тронулись на юг, к броду. Максимилиан, очень довольный своим приработком, опять проявлял рвение. Вёл телеги к реке и переправлял их. А на том берегу встречал серебро и прочие дорогие вещи его отец, которому теперь предстояло их хранить.
Капитан Пруфф и инженер Шуберт занимались устройством берега: стелили помост, чтобы тяжёлую пушку спустить к реке и чтобы та не увязла в песке или не дай Бог, не перевернулась и не сломала ось или лафет.
Волков руководил погрузкой и отправкой телег, Мильке собрал купцов и быстро, как мог, распродавал всё захваченное у мужиков.
Дорфус снова выехал из лагеря, поехал на восток от Рункеля, чтобы ещё раз посмотреть дорогу и особенно мосты на Арфурт, чтобы выдержали пушку. А также выбрать место для ночёвки войска во время похода. Рене раздал привезённую купцами обувь и повёл партию пленных на юг за обозом.
В этот день дел хватало всем, дел было столько, что к обеду за офицерским столом едва десять офицеров было, четверо из которых были ландскнехты.
Тем не менее, за весь день удалось переправить на тот берег лишь две трети серебра. А перед вечерней зарёй Волков, доехав до реки, увидал, что ни одного пленного и ни одной телеги на переправе не осталось, что все они уже были в лагере под охраной Брюнхвальда. Убедившись в этом, решил ехать к себе, чтобы выспаться.
А по дороге Максимилиан сказал:
— Кажется, стреляли.
Волков прислушался, но ничего не услышал. А сержант Вермер и говорит:
— Я тоже слыхал. Мушкет бил, — он указал рукой в сторону поля, что было чуть восточнее лагеря.
Генерал сразу повернул коня в ту строну. Он не волновался, там скорее всего Роха со своими людьми постреливает. И оказался прав. Вскоре кавалер увидал три десятка человек стрелков. Роха и Вилли были с ними. Вилли сразу взял мушкет у одного из стрелков и поднёс его генералу:
— Только что из Нойнсбурга вернулся. Купил, как вы велели. Двенадцать штук.
— А он не такой, как наши, — заметил генерал, беря в руки оружие. — Тяжелее.
— Точно, — кивнул ротмистр. — Ствол короче нашего, но железо толще. Железо хорошее, думаю, что так трескаться, как наше, не будет. Только вот диаметр ствола больше.
— Диаметр больше? Это что же, нам теперь под каждый мушкет свою пулю покупать? — это Волкову сразу не понравилось.
— Ничего покупать не будем, — заверил его Роха, — кроме свинца. Мы с ребятами подумали и решили, что сами пули лить будем. Завтра сделаем формы и под мушкетные пули, и под аркебузные. Сами нальём себе пуль сколько нужно и каких нужно. Авось, не безрукие.
Любая экономия Волкову была по душе, свинец простой всяко дешевле пуль стоит:
— Отличная мысль. Ну а как он бьёт?
— Не хуже нашего. На пятидесяти шагах кирасу пехотную бьёт навылет, — радостно сообщил Вилли, — сейчас, пока не стемнело, хотим на ста шагах попробовать, а утром на двух сотнях проверим.
Волкову, может, и самому хотелось посмотреть или даже выстрелить, но больно он сегодня устал.
— Хорошо, завтра придите, расскажите мне, — сказал кавалер, отдавая Вилли оружие.
— Господин генерал, — спохватился молодой ротмистр прежде, чем Волков уехал, и полез под куртку, — опять на почту заезжал, опять письма вам.
Если в тот, в первый раз, когда Вилли привёз ему письма из Нойнсбурга, Волков лишь подивился: как нашли его? То теперь… Теперь письма эти вызвали у него тревогу. Он сам того понять не мог, откуда взялась она. Но так вдруг нехорошо ему стало на душе, что смотрел на протянутые ротмистром бумаги и не решался брать их.
— То вам письма, вам, господин генерал, — удивлённо повторил Вилли, так и не убирая их от него. Так и протягивая.
Картина сия была глупа, и чтобы не длить её, кавалер взял у ротмистра бумаги:
— Благодарю вас, ротмистр, — сказал он и спрятал их на груди под колетом, даже не взглянув на них.
Приехал в лагерь, сел за стол в ожидании ужина, а сам бумаги всё не смотрел, хотя и помнил о них. И лишь когда смеркаться стало, и Гюнтер принёс на стол лампу, достал письма. Одно было, слава Богу, от его Бригитт ненаглядной. И то было письмо из глупостей бабьих, в нём писала она, что страшные сны видит, оттого волнуется о нём. Писала, что с женой они всё не ладят. И что с ней всё в порядке.
Тут он немного успокоился. Хоть с ней всё в порядке. И с женой тоже, раз на склоки им сил и здоровья хватает. И уже выпив вина и отломив несколько кусочков сыра, взял письмо второе.
