А герцог наконец спрашивает его:
— А откуда у вас моя цепь?
Вот и повод вспомнить заслуги перед двором Ребенрее, но заслуги те были весьма деликатные, о них вслух лучше не говорить, поэтому Волков отвечает:
— Вы мне её жаловали сами, Ваше Высочество, а за что, так это вам барон фон Виттернауф лучше расскажет.
Барон тут же склоняется к уху курфюрста. Шепчет ему что-то, Волков надеется, что это пойдёт ему на пользу. Герцог кивает — видно, вспомнил. Да, он вспомнил, за что награждал кавалера.
А обер-прокурору благодушие герцога не по нраву, он смотрит на Волкова и начинает:
— А знаете ли вы, милостивый государь, что распоряжением Его Высочества всем сеньорам земли Ребенрее воспрещается зачинать войны с соседями без Высочайшего на то соизволения, даже промеж себя, не говоря уже о войнах и сварах с иными суверенами.
— Да, друг мой, — неожиданно поддержал графа барон фон Виттернауф. — «Юс ад беллум» есть прерогатива суверена, уж не возомнили ли вы себя таковым?
Волков даже руки поднял, показывая, что сувереном себя не мнит, но тут же пояснил:
— Бога призываю в свидетели, что ту войну начал не я. Признаюсь, первая распря вышла по моей вине, людишки мои по скудоумию порубили лес, что принадлежал кантону Брегген. Те приехали просить сатисфакции и были при том грубы, но меня тогда восьмой граф Мален, умнейший человек, Царствие ему Небесное, уговорил с ними распрю не длить и выплатить им сатисфакции, я выплатил, тут у меня и расписка есть, — он достал из-под колета кипу бумаг, достал расписку и, приблизившись к столу герцога, положил бумагу. — Вот, Ваше Высочество.
Герцог на бумагу эту даже не взглянул, взял её канцлер, прочитал и спросил:
— И что же дальше? Из-за чего же вы начали войну, неужто из-за десятка брёвен?
— Десяток брёвен — не повод для войны, — отвечал Волков. — Мой сеньор, — он опять поклонился курфюрсту, — мне велел с соседями распри не водить, так я и грубость их тогда стерпел. Даже когда браконьеров их на своей земле ловил, и то не вешал их, как полагается, а лишь учил да на их берег выпроваживал. У меня свидетели того есть, что отпускал браконьеров. И опять я с ними не заводил вражды, когда они через мой берег водили плоты свои, моим рыбакам сети разрывая, и тогда терпел их наглости.
— И когда же вы решили, вопреки воле сеньора, развязать распрю? — не унимался обер-прокурор.
— Лишь тогда, когда моего полковника Брюнхвальда, моего соратника и товарища, как холопа какого-то избили палками на ярмарке в Мелликоне.
— Били палками? — переспросил его барон.
— Никто не вызывал его на поединок, а поначалу лаяли на него купчишки поганые, а потом и холопов на него натравили и стражников, просто множеством накинувшись на достойного воина и его людей, побили палками, нанеся ему увечья и позор. Коли нужно будет, он в том на Святой книге присягнёт, — продолжал кавалер. — Как же мне было такое стерпеть?
— Да, сие причина уважительная, — сказал из-за кресла курфюрста барон фон Виттернауф.
Господа, что были в зале, обер-прокурор и даже сам герцог посмотрели на него неодобрительно, но даже граф Вильбург не нашёлся, что сказать. Ну а что тут скажешь, если деяние, свершённое горцами, было самым верхом грубости, которую никакой уважаемый человек простить не мог.
— Но слава Господу нашему, та распря завершилась благополучно, — продолжал кавалер, вынимая первый свой значительный козырь, он снова приблизился к столу и положил перед курфюрстом договор о мире между владетелем Эшбахта и землёй Брегген.
Едва канцлер потянулся к бумагам, как обер-прокурор перехватил их, прочитал верхушку и бросил бумаги на стол.
— О, добрый господин, вы не только развязываете распри, вы также без ведома двора Его Высочества берёте на себя смелость ещё и мир сами заключать? Да кем вы себя мните?
Но Волков ничуть не смутился:
— Я посчитал, что совершил большую оплошность, ответив на оскорбление горцев, и решил, что и мир добуду сам, чтобы двору Его Высочества и его добрым людям лишних хлопот не причинять.
Тем временем фон Фезенклевер пролистал договор и, передавая его барону, что так и стоял за креслом герцога, негромко произнёс:
— А договор-то неплох, взгляните, барон, — он повернулся к кавалеру. — Вы сами писали договор?
— Я нанимал опытных юристов из Эвельрата и Лейденица, — отвечал генерал. — Но присутствовал почти на всех заседаниях, когда вёл переговоры. Я в курсе всех пунктов договора.
Канцлер что-то шепнул герцогу. Волков уже чувствовал, что не зря посылал ему такие дорогие подарки.
Но обер-прокурор не унимался:
— Всё равно вы вероломный человек, презревший высочайшую милость и свой долг, почему вы не приходили по зову герцога, почему вы не являлись, когда ваш сеньор призывал вас?
— Видит Бог, что я готов был прийти, но всякий раз, когда вы меня призывали, монсеньор, я был либо болен, ведь в сражении у реки я получил тяжкую рану головы и шеи, либо когда вы за мной присылали своих людей, враг как раз стоял на берегу и готовил вторжение. Всякий раз я просил вас повременить, Ваше Высочество. И когда было угодно Господу, я встал перед вами и на ваш суд.
— Ох, как вы ловки, господин Эшбахт, — вдруг говорит один из молчавших до сих пор господ. — На любой упрёк у вас находится ответ.
— Не знаю вашего имени, добрый господин, — отвечает Волков, пристально глядя на этого человека, — но ловкости у меня немного, мне она ни к чему. Пусть ваш добрый человек, Ваше Высочество, капитан Фильшнер… Пусть всё скажет вам, я ему ещё тогда всё объяснял. И этот честный воин меня понимал, мои доводы слушая, согласился и дал мне время разобраться с врагом, взяв с меня обещание прийти на суд к герцогу, когда Богу будет угодно.
— Капитану Фильшнеру был выражено порицание за его недобросовестность в деле, которое ему поручил курфюрст. И тому вы причиной, — продолжал незнакомый господин, всё так же с упрёком. Да ещё и нагнетая: — А расскажите-ка, кавалер, отчего вы не дали господину фон Шоубергу выбора места и времени для поединка. Почему требовали вы от него драться прямо там, где выследили его?
— Потому что я не считал господина Шоуберга честным человеком, — достаточно резко и твёрдо отвечал Волков, — и я боялся, что он не явится на дуэль.
— Чушь! — зло воскликнул неизвестный господин. — Вы его убили и вывесили его тело у себя на заборе! Вы грубый человек, Фолькоф! Недостойный человек! Убили в нечестном поединке и теперь пытаетесь очернить имя честного человека.
— Ничего я не пытаюсь! — всё так же твёрдо продолжал кавалер. — Ваш Шоуберг не был честным человеком! Он был любовником моей жены Элеоноры Августы фон Эшбахт, урождённой фон Мален, дамы, прошу заметить, замужней! Уже за то я имел полное право убить его как шелудивого пса. Убить без всякой дуэли. А уж за то, что он задумывал меня отравить, как последний трус, я имел полное право повесить его на своём заборе.
