Такую порцию, чтобы баба не гнала его из дома за деньгами целых три года. Ну, разве это не счастье? И за это они готовы были ещё немного поработать на укрепление ненужного уже лагеря. Генерал хочет сделать из него крепость, ну, сделаем, утолим его блажь, ведь до конца контракта, до сытной и вольготной жизни осталось всего пару недель. Ничего, потерпим, авось немного осталось. И солдаты делали всё, что им говорили инженер и офицеры.
Нет-нет. Это была не блажь. Вовсе не блажь генерала, который хочет, чтобы солдаты не разлагались от безделия. Это крепкое место, удачно выбранное горцами, теперь превращалось в весомый аргумент в переговорах, к которым он так готовился и которых так ждал. С какой стороны ни взгляни теперь на лагерь, никакой отрады для штурмующих нет. Гарнизон в пять сотен человек при шести пушках и двух сотнях стрелков у всякого желающего взять лагерь быстро охоту отобьёт. Без пушек так и вовсе тут делать нечего будет, даже если вас придёт сюда пять тысяч. Без хороших пушкарей будет любой полководец на штурмах кровью обливаться да солдатским трупами рвы заваливать. Нет, совсем не блажь это генеральская. Если не будет от горцев мирного договора, так будет им от генерала Эшбахта крепкий лагерь и хороший гарнизон на их берегу. Плацдарм для нового похода в сердце земли Брегген.
Глава 37
— Ну, рассказывай, — генерал сел поудобнее и вытянул вперёд ногу, чтобы совсем было хорошо, взял стакан с вином и пристально уставился на собеседника, — что нового, что слышно?
Отец Семион, как всегда, был великолепен: бархатная сутана, синяя, с шитьём на рукавах, совсем ему, простому попу, не по чину, крест — серебро с позолотой, туфли прекрасной выделки, шапочка с «ушами», такую же покойный епископ Малена носил.
«Где только деньги берёт этот мерзавец? Не с крестьян же с нищих, нет, с них столько не взять. Неужели он столько украл на строительстве маленькой часовни, что ему до сих пор хватает?»
Сидит святой отец, стакан в руке греет, почти не пьёт, хотя вино неплохое, а сам-то он вина любитель. Ему на этом берегу неуютно, при всём своём великолепии, при всём почтении к нему от солдат, чувствовал себя здесь, на земле лютых еретиков, отец Семион нехорошо. И ничего, что укрепления, тысячи солдат, пушки вокруг и непобедимый генерал рядом, всё равно он морщился, словно пребывание на смрадной земле еретической доставляло ему изжогу. Всё время думал он о том, что как придётся ему к еретикам в лапы попасть… О-о — конец известен. Любого священнослужителя или простого брата монаха зовут еретики прислужником папы и сатаны и казнят их, бедолаг, без всякого уважения. Даже монашек казнят. И это ещё хорошо будет, если повесят просто. А не придумают казнь какую-нибудь подлую и насмешливую. Как, например, один раз было, в Верхних землях, когда целый монастырь монахов утопили прямо в нужниках монастырских. Со смехом приговаривая: пусть ваше вам и воздастся.
В общем, брат Семион тут чувствовал себя совсем не так вольготно, как в своей земле, и всё крутил и крутил свой стакан в пальцах, поглядывая на стены лагеря: хороши ли?
— Я же спросил тебя, чего молчишь, ты, что, с глушью? — напомнил о себе монаху генерал.
— Простите, господин, — встрепенулся священник, — а случилось всё для вас хорошее. Монахиня говорит, что жена ваша, слава Богу, в порядке, чрево весьма велико уже, она может разрешиться хоть через месяц, а хоть и через неделю. Монахиня так и сказала: как бог велит, хоть завтра может. Говорит, что наследник вам будет. Не знаю: брешет — нет… Но я про неё спрашивал в Малене, говорят, что часто угадывала пол младенца.
— О! — Волков даже заёрзал в кресле, он совсем, совсем позабыл, за этой чёртовой войной, за этими переговорами и за распрями с офицерами, за всем этим он позабыл, что время бремени его жены уже подошло. — Дьявол, пустая голова, совсем ум потерял, надобно письмо ей написать.
— Да уж, ждёт от вас весточки, каждый день за вас молится.
— Молится? — переспросил кавалер, не очень-то в это ему верилось. — За меня?
— Молится за вас и за успех промысла вашего богоугодного, молится каждый день и истово, — уверял кавалера святой отец. — Вот только…, - священник замолчал.
— Ну, говори…
— Покоя в вашем доме нет, — ответил отец Семион со вздохом.
— Ах, это…, - Волков сразу понял, о чём он. — Значит, склочничают.
— Склочничают, — кивал священник. — Госпожа Ланге от своего не отступит и спуску госпоже Эшбахт не даёт. До крика и ругани доходит, и даже прислуги не стесняются.
— А госпожа Ланге как? Не хворает ли?
— Нет, — уверял брат Семион. — Весьма она бойка. Госпожа Эшбахт всё больше сидит и лежит, а госпожа Ланге всё на ногах, на ногах. Хлопочет. Новый ваш человек ей весьма по нраву пришёлся…
— Новый человек? — Волков не понял, о ком он говорит.
— Ну да, этот ваш Эрнст Кахельбаум, весьма учён, весьма…
— А, вот ты о ком, — вспомнил кавалер.
— Да-да, о нём. Так вот, весьма он хорош, госпожа Ланге им довольна, при мне о том говорила. И за архитектором он следит, чтобы тот деньги лишние не тратил, и за мужиками прибывшими, кажется, на всё время ему хватает. Всех в строгости держит. Умелый человек, ничего не скажешь.
— И с Ёганом у него ссор нет?
— Нашего Ёгана он съел и ботинок не оставил, — первый раз за весь разговор засмеялся отец Семион, — наш Ёган теперь у Эрнста Кахельбаума вроде как на посылках.
— О! — удивился кавалер. — Ну, а так всё у меня хорошо? Госпожа Ланге здорова? Мужикам дома строят?
— Да-да, всё слава Богу, слава Богу.
— А что было слышно о графе?
— А, вот так дело удобно для нас повернулось, — оживился священник. — Прибрал Господь неприятеля вашего. Поехал он на охоту и там упал с коня. И упал так, что и встать не смог. Привезли его домой, а у него кровь в моче. Лекари так ничего сделать и не смогли. Отёк он, говорят, стал чёрен телом, и недели не прошло, как помер. Охота дело опасное.
«Агнес дело опасное».
Волков вздохнул. Было ему от этого знания непросто, вроде и радоваться надо, а вроде и негоже сему радоваться. Было ощущение, что причастен он к постыдному делу. Не мужскому, не рыцарскому. Впрочем, он находил успокоение в том, что и граф был ещё тот мерзавец. Чёрт с ним, поделом. Больше он этом думать не станет, а Агнес… ну… молодец, что тут ещё скажешь.
После паузы он заговорил:
— Не сегодня-завтра будут тут переговорщики от этих, — он кивнул головой в сторону севера. — Ты мне надобен будешь. Слушай, думай, может, что надумаешь.
— Господин мой, я-то по мере сил, но ведь монах я, не стряпчий.
— Знаю, знаю, я тебя позвал сюда советником. А за стряпчими я послал человека во Фринланд, должен уже обратно быть.
— Чем смогу, чем смогу, — обещал отец Семион.
Вечером того же дня капитан Мильке привёз двух самых дорогих адвокатов, которых он смог найти во Фринланде и которые смогли с ним поехать. Одного звали Лёйбниц, другого Крапенбахер. Кавалер как раз ужинал, он пригласил капитана за стол. Капитан был явно голоден, сразу сел к столу и, ожидая, пока младший повар, прислуживающий у стола, нальет простой похлёбки из каплуна и клёцок, стал говорить:
