– Он там, с женой. Мать была вдовой, но снова вышла замуж.
«Это не тот, – подумал я, – есть настоящий Хамза и есть ненастоящие. Во всяком случае, настоящий из них один. Все остальные нет». Я подумал так потому, что вдова, снова вышедшая замуж, это так не соответствовало образу его матери: ее приветствию и прощанию, тем нескольким часам, что я провел с ней и ее сыном. Когда есть такой сын, замуж снова не выходят. Это было моей первой мыслью, а затем пришла другая, банальная, но почему-то меня опечалившая:
«Около пятидесяти лет, вдова, она могла вновь выйти замуж, чтобы легче было переносить трудности и переживать горе, вызванное смертью Хамзы. Однако она была настоящей главой семьи, а разве палестинцу – главе семьи нужна поддержка в виде второго мужа?»
– Можешь отвести меня в их дом?
– Конечно, это рядом, я знаю, что Хамза сейчас у себя.
Воображаемая крепость, в которой Запад, да и сами арабы держали палестинцев, испуганных, робких, гордых, молчаливых, рухнула прямо у меня на глазах. Так какой-нибудь бакалейщик в Пюи-дю-Дом мог бы показать ближайший кабинет дантиста, а продавец цветной капусты повел нас на соседнюю улицу. Он остановился перед железной дверью, которую я не узнал, потому что в моих воспоминаниях дверь Хамзы была деревянной и выкрашенной белой краской. К тому же несколько веток деревьев, видных через ограду, говорили о том, что перед домом сад, а не просто двор. А я доверял своим воспоминаниям, и доверял постоянству вещей и событий, питающих эти воспоминания: «Раз воспоминания мне верны, значит, и мир тоже».
Торговец несколько раз стукнул кулаком в дверь.
– Кто там?
– Я.
Этот обмен репликами показался мне каким-то кодом, шуткой. Как так получилось, что он здесь, и он отвечает так просто и так спокойно? Выходит, он изменился? Но почему? Как?
Это сейчас все выглядит логично и последовательно, просто чтобы легче читать, а в реальности все было не так: стремительные образы и ощущения теснились во мне, создавая нечто вроде вибрации времени и даже пространства, создавая эту цементную ступеньку перед железной дверью, на которой стояли мы – Нидаль, торговец и я. Убогий литературный прием! Когда я пишу: я думал, что…, это всё не так, я не думал ни о чем или, вернее, волны мыслей накатывались одна на другую, и каждая из них была такой прозрачной и светопроницаемой, что одна просвечивала сквозь другую и угадывалась за ней. Так сменялись – и в то же время возникали одновременно – эти даже не мысли, а картинки: «А что если это ловушка? А этот торговец шпик? Железная дверь изнутри заперта на ключ? Как же мой самолет в Сану? Нидаль привела меня в западню?» Резкий толчок откуда-то изнутри меня словно объяснил то, что последует далее. Этот шок, ставший моим дополнительным органом, меня обо всем предупредил, а размышления пришли потом, они добирались до моей головы медленно, словно прорастали из земли под ногами. Красивый молодой человек с очень черными, взъерошенными волосами, с двух-трехдневной щетиной на подбородке и без усов стоял в дверном проеме и выглядел так, будто только что проснулся. Удивленный, он протянул нам руку. Нидаль спросила, как его зовут.
– Хамза.
Я смотрел на него, он был красив, как тот Хамза или его изображение, или копия, или заменитель Хамзы; я был убежден, что этот молодой человек не мой давнишний друг, живший тогда в доме матери, но этот казался таким привлекательным, несмотря на внезапность своего появления и беспорядок в одежде. Если другой Хамза лежал в могиле, к этому, по прошествии двух дней печали и сожалений, я мог бы привязаться и полюбить его. Он стоял в дверном проеме. Что мы от него хотим?
Один лишь образ вставал тогда передо мною, я видел фидаина или группу фидаинов, которые отправлялись с заданием на израильскую территорию, но мое волнение в тот момент можно было передать так: «могила размером в человеческий рост перемещалась, ползла за ними вслед, словно тень, готовая их принять», и я до сих пор испытываю такую же печаль при слове «палестинец», как будто слышу слово «могила», вернее сказать, мое волнение сродни тому, какое я чувствую всегда, стоя перед свежевырытой могилой, возможно, именно это смутно ощущали командиры, инстинктивно вскакивая с мест, когда входил мученик?
«Словно тень», – написал я, – но тень глубокая, тень прямоугольная, вырытая в земле или выдолбленная в скале лопатами и мотыгами. Благодаря этому образу я, как мне кажется, обнаружил и не желаю забывать одну особенность палестинцев. Все люди смертны, идиотская очевидность данной формулировки меня не шокирует, но даже если так, мало кто осмеливается осознать это, и уж совсем редко кто украшает себя, словно драгоценностью, этим знанием. У фидаинов не было этой привычки, распространенной у европейцев, держать за ухом свернутую сигарету, зато все они умели усмехаться краем рта, зажав сигарету в губах: в том прямоугольнике, который следовал за ними, словно тень, мне виделся лукавый прищур. Белый мир передвигается без тени. А когда я смотрел на юного палестинца, я сначала видел прямоугольную могилу за его спиной, а потом уже его самого; но я знал, что командиры уже не носят траур и не встают при виде мученика.
– Ты его узнаешь? – спросила меня Нидаль по-французски.
Я не решился сказать «нет», испугавшись, что этот Хамза вдруг превратится в плюшевого медведя, который мне совсем не понравится, и мне придется его убрать на пыльную полку.
«Я Хамза второго сорта», – подумал бы он.
– Спроси, сколько ему лет.
– Тридцать.
– Слишком молодой. Хамзе должно быть тридцать пять.
Мы действовали, как владельцы хлопковых плантаций, разыскивающие беглого раба, или, я, во всяком случае, как перекупщик, у которого увели лошадь, а он не узнает ни масть, ни зубы. И даже не уверен, как ее зовут. Хамза озабоченно нахмурился. Нидаль объяснила ему, кого мы ищем в палестинском лагере.
– Вы в палестинском лагере.
Внезапно проснувшись, он узнал Нидаль и сказал, что она красивая.
– В этом квартале, – сказал он, – было три человека по имени Хамза: я, один мученик (он погиб) и еще один Хамза, немного старше меня – и тут был второй шок – который работает в Германии. Дом его матери тоже на этой улице, направо.
– Что ты об этом думаешь? – спросила меня Нидаль. – И, обратившись к тому, кого теперь я буду называть Хамза II: – проводи нас.
Чтобы оправдать присутствие француза, Нидаль объяснила ему, что четырнадцать лет назад я провел ночь в доме этой женщины и ее сына. И теперь, оказавшись в Ирбиде проездом, хотел навестить ее, если она жива. Мой возраст и усталый вид доказывали, что я никакой не иорданский чиновник, которого следует остерегаться.
– Если вы говорите о Хамзе и его матери, она жива. И еще как жива, вы увидите.
Это было сказано с явным восхищением: еще как жива!
Он вместе с нами вышел на улицу, которая полого шла вниз; но наш странный, с непонятной целью визит, ливанский акцент Нидаль, мой французский, наше хождение туда-сюда, – все это вместе начинало уже вызывать любопытство и даже некоторую нервозность, и я опасался, что какой-нибудь официальный чин потребует у нас объяснений. Когда мы шли, вслед нам поворачивались не только головой, но всем корпусом. Я ощущал некоторое беспокойство: почему этот молодой человек так быстро решился нам помочь? Может, он собирался привести нас прямо в лагерь.
