Например: «Я быстр’ поднл’ по лестн’, а тут и он повилс’, ты предств’?», ну и тому подобное.
Но при арабах наши французы по имени Ги не стали бы говорить на подобном языке, который им самим, как они мне признавались, казался уродливым. Я оценил их деликатность, но лишь гораздо позднее узнал от Омара ее истинную причину: сокращения могли бы показаться окружающим подозрительными.
– Эти обрубки французского за границей примут за тайный код. Тебя расстреляют и не за такое, – сказал мне Ги II.
– Мы же работаем на базе.
Омар снова собрался заговорить, но так и остался стоять с раскрытым ртом, Ги II продолжал:
– Во-первых, глупых профессий не бывает.
Ги I уточнил его мысль:
– Но бывают глупые люди.
– Палестинцы такие же люди, как и мы, – сказал Ги II.
– Почему бы им не помочь? Они имеют право на родину.
Поскольку это последнее слово в конце фразы, показалось неуместным, Ги I поспешил добавить:
– Они хотят, чтобы это была демократическая родина. Можешь сам прочитать, это есть в их программе.
– Если бы Помпиду попытался помешать мне приехать, я бы послал его куда подальше, – сказал мне Ги II, холодно, как написали бы в газетах, глядя на меня.
– Не понимаю, почему все не станут братьями, – сказал Ги I.
– Нельзя допустить, чтобы их аннексировали Америка или СССР. Франция должна протянуть им руку помощи. Но раз Хусейн фашист, почему бы от него не избавиться?
Конечно, оба они были парижане и говорили без провинциального акцента. Они словно вышли из метро на площади Бастилии. Палестинцы молча смотрели на трех французов и двух француженок, не догадываясь, что здесь, в Аммане, в этой самой комнате на их глазах Франция сражается за заморские территории, а может, это место воссоздавало интерьер парижского бистро. Наверное, эти благородные двадцатилетние юноши добрались сюда автостопом, ехали через Италию, Югославию, Грецию, Сирию, чтобы помочь жителям Вихдата возвести новые стены, понимая, что они, и стены, и каменщики, возможно, будут уничтожены бедуинами Хусейна. Кажется, чуть выше я довольно точно воспроизвел обмен репликами. А фидаинам доставалось довольно жалкое украшение.
Не довольствуясь словами благородный, благородство, которые я написал из вежливости, я задавался вопросом: как же велика была у них жажда приключений, если они решились проехать столько стран? Очарование Востока, «пустынный Восток», «жемчужина Востока», романы Пьера Лоти, все это так, но какой разумный довод мог подвигнуть их отправиться на восток, повторить путешествие Марко Поло? Безрассудство – такая же загадочная первопричина, как и изначальный Большой Взрыв, о котором ничего толком не известно: ни что его вызвало, ни был ли он вообще, впрочем, если у Большого Взрыва не могло быть прецедента, то у обоих Ги как раз имелось много предшественников. Может быть, после событий мая 68 они отправились в Катманду, а по пути обнаружили палестинские лагеря? А возможно, перед отъездом листали какую-нибудь левацкую брошюру и наткнулись на слово «фидаин», которое озарило всю фразу, сделав ее особенно убедительной, и эта самая фраза подвигла их на отъезд? В конце концов, почему они поехали? Почему они остались, это как раз понятно: они были очарованы всей этой обстановкой, но сам отъезд? Хорошо ли они понимали, какая дорога им предстоит, какие встретятся опасности, а главное – какова конечная цель? Они стали, возможно, к собственному немалому удивлению, учениками каменщика, не ведая, что эта профессия станет пред-предпоследним этапом. А последним будет смерть солдата.
– Все мы братья.
Я признаю универсальность французского дара: мы приносили им всё, искусство бетонирования, хорошие манеры, освобождение женщины, рок, искусство фуги, братство, и в этом даре для меня тоже имелось место, возможно, ничтожно малое, но полновесное.
«Если они будут продолжать в том же духе, мои патриотические иллюзии развеются, как дым». Я замолчал. Мы заметили, что лишь в две страны из вышеперечисленных требовались визы: Сирия и Иордания, их посольства имелись в Париже.
Того и другого звали Ги, но общались они друг с другом так:
– Эй?
– Что?
– Это ты зовешь?
– Нет, может, ты?
– А я при чем?
Ги I смеялся, потом Ги II, потом обе женщины. Для них и их подружек Европа была пустым географическим понятием, но зато Франция имела долгую историю, в которой Жанна д’Арк беседовала с Мендес-Франсом. Палестинцам они принесли свое благородство, рожденное на берегах Сены. Благодаря переводу Омара, сына господина Мустафы, фидаины кое-что понимали про май 68 и борьбу за права эксплуатируемых народов, но в основном, народов экзотических. Их улыбки напоминали зевоту или голодный оскал. Эта комната, примыкающая к бюро ФАТХа, напоминала помещение за театральными кулисами, где в компании пяти парижских реквизиторов Русских балетов 1913 года несколько Нижинских в трико тигровой расцветки с приклеенными листьями дожидались вступления к «Послеполуденному отдыху фавна».
Работая на базе и полагая, будто грязь – это некий признак плебейского благородства, то есть, пролетарской доблести, все четверо, как мне показалось, гордились своими измазанными лицами, шеями, руками, испачканной одеждой. Ги II поразил меня фразой, которую произнес, как бы ни к кому не обращаясь:
– Ты так разоделся, чтобы делать революцию у слаборазвитых народов: белая шелковая рубашка, кашемировый шарф?
Мы еще немного поговорили. Все, кроме палестинцев, считали, будто я насмехаюсь над революционерами, рассказывая, что специально задержался в Каире на сутки: мне хотелось посмотреть на пирамиды, розовые в предрассветном тумане над Нилом.
– Вы ведь проезжали через Стамбул. И никто не захотел посмотреть на Святую Софию?
– Вообще-то бабы захотели.
Не могу объяснить, почему, но у меня было ощущение, что оба француза произносили арабские имена собственные будто с маленькой буквы. Если с языком имелись проблемы, то манеры казались безупречны: французы приветствовали арабов, как Людовик XIV своих конюхов, так огромна была их потребность хоть как-то досадить Помпиду, к примеру, они научились есть руками, причем, довольно изящно. А я эту науку так и не освоил.
Возможно, это слишком длинное описание французов объясняется своего рода ностальгией: мне не удалось вновь услышать этот парижский акцент, так очаровавший меня когда-то. Он остался еще разве что у пассажиров пригородных поездов, но я так редко езжу в парижские предместья.
В течение всего путешествия, а может, и во время подготовки к нему, французы отращивали бороду и усы, еще такие юношеские, но уже вполне обильные, ведь они были убеждены, что едут к бородатым мужчинам, вероятно, им довелось увидеть какой-нибудь старый номер «Иллюстрасьон», вышедший во Франции во времена Абдул-Хамида, но молодые палестинцы носили только тонкие, аккуратно подстриженные усики. Единственными бородачами, которых они встречали на улице, (и редко в самом ФАТХе) были Братья мусульмане. Оба Ги вынуждены были сбрить свои бороды, а Омар мне рассказывал:
