Не только видеть себя, но трогать и слышать себя, обнюхивать себя – это всё часть того ужаса, какой испытываешь, становясь чудовищем, ужаса и одновременно счастья, что ты им становишься. Быть, наконец, вне мира! Изменить пол – это не только подвергнуть свое тело некой хирургической коррекции, это значит указать целому миру на неизбежное синтаксическое искажение. Где бы вы ни были, вам станут говорить «мадам», «мадемуазель», пропустят вперед, когда вы будете выходить из фиакра, кучер протянет вам руку; «сначала женщины и дети…», услышав эти слова, вы поймете, что вас подберет спасательная шлюпка, когда «Титаник»» и пассажиры-мужчины пойдут ко дну; вы увидите себя в зеркале с волосами – ваши пальцы даже смогут коснуться их – забранными в шиньон или небрежно распущенными; ваши первые каблуки-шпильки сломаются, и вы останетесь стоять как пентюх – не знаю, как это слово будет в женском роде; еще не привыкшая правая рука отправится туда, в то самое место, пытаясь прикрыть эрекцию, а она уже невозможна, потому что там у вас больше ничего нет… На самом деле, не все удивятся этим переменам: гормональным, хирургическим, поведенческим, но все в глубине души станут приветствовать ваше удачное перевоплощение, то есть ваше мужество: ведь вы решились и проживете в этом перевоплощении до самой смерти. Транссексуалы – или, вернее, транссексуалки, поскольку они заслужили свой женский род – настоящие героини. Это мы благоговеем, а они на «ты» с нашими святыми обоих полов, мучениками и мученицами, преступниками и преступницами, героями и героинями. Ореол – или нимб – над головой героев так же изумляет, как и нимб над головами транссексуалов. Герой, если не умирает от последствий этого самого героизма, до конца дней своих носит на голове зажженную свечу как на солнце, так и при луне. У нас имеются транссексуалы всех габаритов. Размеры «мадам Мейян»
[67] по сравнению с размерами Мата Хари были весьма скромны. Многие фидаины – герои.
Черный, мускулистый, загадочный, с насечками на теле Мубарак шел рядом со мной, а я его не слышал. Не говоря напрямую, Абу Омар объяснил мне, в чем заключается моя роль здесь: «У вас очень трудная задача: вы не будете делать ничего».
Я понял это так: быть здесь, слушать, молчать, смотреть, соглашаться или делать вид, что не понял; с фидаинами быть стариком, с палестинцами – тем, кто пришел с севера. Каждый был сдержан, как и я. Именно здесь впервые я написал слово «крот», обозначающее мужчину или женщину, внедренного-внедренную в стан врага для разведки; некоторые фидаины, оказавшиеся в Аджлуне, задавали мне вопросы такие прямые, что наводили меня на мысль: может, они думают, я крот? Иногда мне казалось, они этого опасаются, но смущение быстро проходило, потому что если у командиров и возникали какие-то сомнения, они посылали мне фидаинов таких юных и красивых, с такими приятными лицами, что каждый раз я радовался столь верному выбору и принимал его как дань уважения, как подарок, которым хотели сказать: «Любуйся два часа на это лицо и будь счастлив».
Мубарак откровенно переходил к сути дела:
– Ты напишешь книгу, но опубликовать ее тебе будет трудно. Французы не интересуются арабами. Может быть, немного палестинцами, ведь нас обвиняют в геноциде евреев в Южном Ливане. Вообще-то в твоей стране, а еще в Англии, двух самых антисемитских странах в мире, нас одобряют, но открыто в этом не признаются. У тебя почти нет шансов, что тебя прочтут, но имей в виду: все любят стремительные, короткие фразы. Вот тебе образ: болезненный ребенок должен выпить рыбий жир. Он, улыбаясь, выпивает целый пузырек, потому что его чарует мамин голос. Ради нее он ложка за ложкой пьет эту гадость. Читатели пойдут за тобой, если ты станешь их матерью. Говори голосом нежным и непреклонным.
– Это когда «мягко стелет, да жестко спать»?
– То, что ты ничего не понимаешь в арабах, это само собой, но во французах ты не понимаешь тоже.
Он предложил мне написать сценарий, по которому сам снимет фильм.
– Ты араб или негр?
– Разумеется, я должен был бы иметь соображения на этот счет, но у меня их нет.
За двенадцать лет я был в кино только один раз. Содержание фильма и картинки были сразу же забыты, но осталось воспоминание о вечере, я чувствовал себя туристом в Бангкоке на кушетке у массажиста. Меня приютило кресло-кровать или кровать-кресло: восхитительный провал спинки и легкая приподнятость под локтями. Я с ужасом чувствовал, что попал в сладкую западню. Потушили свет. Мало того, что мое тело погрузилось в постель из пепла – воспоминание школьника, которому рассказывали, что Людовик Святой из смирения пожелал умереть в постели из пепла – я стал чувствовать себя нуворишем, быть может, эмиром, а мой взгляд радовался, когда камера выбиралась из ущелья, карабкалась по отвесной стене, чтобы я из своей пепельной постели увидел гнездо и яйца обыкновенной береговой ласточки. Наверное, это было пиршеством для бедняков, и я отреагировал мгновенно, я поднялся с кресла, сел на ступни лестницы, надеясь, что моя задница, по крайней мере, вновь почувствует шероховатость деревянной скамьи; даже ступеньки были мягкими, и взгляд мой, не выискивая специально, находил детали, единение которых было радостью. Я вышел из кинотеатра. При помощи крупных планов и наездов камеры зрителям покажут смерть палестинцев до достижения полного их (зрителей) блаженства. Причиной поражения палестинцев было отнюдь не стремление фидаинов демонстрировать западному миру свои прекрасные профили.
Мубарак выслушал меня.
– «Мост через реку Квай»
[68], что ты об этом думаешь?
– Никто же не присутствовал при победе японцев над англичанами, и к тому же, как вояк можно сравнить со статистами, набранными в Сохо.
– А искусство?
– Не имею никакого понятия об искусстве.
– У нищих бывают радости, каких вы и представить не можете. Умереть от голода ради того, чтобы вы получили выразительную фотографию голодающих. От них есть польза. Они ваше отражение в зеркале в те моменты, когда вы наиболее уродливы. Ты никогда не спрашивал себя, что думает о тебе твое отражение, когда ты поворачиваешься к зеркалу спиной?
– Ты хочешь, чтобы я себя возненавидел?
– Ты был в зале и вот зашел за кулисы. Ради этого ты приехал из Парижа. Но ты никогда не станешь актером.
Магнитное устройство, работающее рядом со мной, должно быть, остановилось. Никакое излучение до меня не доходило.
– Я… нужно посмотреть.
Мне стало стыдно или я спешил? Мубарак исчез.
Похоже, любой знаменитый пейзаж хранит отпечатки восторженных взглядов, когда-либо направленных на него: Пирамиды, Альгамбра, Дельфы, пустыня. Привычки и манеры лейтенанта Мубарака казались словно помятыми оттого, что им столько любовались. Возможно, так казалось одному мне, но здесь, на этих целомудренных базах особенно чувствовалось его стремление нравиться, похоже, он мог очаровать кого угодно и что угодно. Если ему нужно было соблазнить молодого или старого араба, он испытывал на них свои возможности. Поскольку ни один фидаин не мог должным образом оценить то, как обдуманно и сознательно он привлекал внимание к своему телу и различным частям лица – глазам, губам, зубам, волосам – возможно, потому, что каждый обладал теми же сокровищами, но будучи целомудрен и стыдлив, не акцентировал на них внимание, он знал, что лишь я один взволнован – слегка – его присутствием, особенно, когда мы вдвоем шли по лесу. Он догадывался об этом с легко без труда и, садясь на траву, умело подчеркивал линию бедер или, шагая рядом со мной по тропинке, слегка отворачивался, продолжая разговор, расстегивал ширинку, мочился, а снова застегнувшись, протягивал мне сигарету. Палестинцы могли бы, как это звучало по-арабски, «пустить струю» в лесной поросли, но ни один из них не решился бы подать сигарету пальцами, которыми только что вынимал, поддерживал, засовывал обратно свой член.
