– Вы знаете лагеря?
– В Сирии их много. Если Хусейну чего и не хватало, так это твердости. Он слишком долго терпел государство в государстве. Здесь, в Сирии, фидаины в Ас-Саике, под командованием Зухейра Мохсена, а сам он под командованием сирийского штаба.
Радио в такси передавало уже не Римского-Корсакова, а Скрябина.
– Во всяком случае, если не хотите проблем в Дамаске, держите язык за зубами. Цивилизованных палестинцев любят.
Революция – это не просто завоевать или отдать территорию, это возможность дышать полной грудью для народа, который в течение полувека испытывал последствия вот таких типичных рассуждений.
В июле 1984, возвращаясь в Аджлун, где хотел увидеть пятьдесят дунумов Абу Хишама (менее пятидесяти гектаров), я вновь проехал по одному из тех двух холмов, откуда фидаины посылали друг другу песни; я искал ручей или горный поток, который слышал той ночью. Ручей оказался на месте, но теперь он протекал в трех трубах и был совершенно неслышен. Этот акведук подвели к грядкам салата и цветной капусты. Всё было вечным, только птицы – новые.
Ручей не говорил теперь ничего, даже ночью.
Куры Аджлуна кудахчут и поют.
В палестинских лагерях теперь все забетонировано, земля, стены.
Дорога из Даръи в Акабу широкая и залита гудроном.
Мой взгляд умел отличить поля ячменя от полей пшеницы, ржи и бобовых. Пейзаж уже не был серо-золотым.
В 1970, 1971, 1972 каждый боец слышал отголоски столкновений в центральном комитете. Забыв о разногласиях между руководителями разных отделов ООП, я, ценивший фидаинов за их собственные качества, а не за членство в той или иной организации, нередко ставил людей в неловкие ситуации, думая при этом, что стираю различия. Одна дамасская газета сообщила о моем недельном пребывании в Сирии и указала называние отеля, ко мне пришли двое молодых людей лет двадцати пяти. Мы вместе пообедали, и я, сам не понимаю, по каким признакам, отметил, как осмотрительно они себя вели, не желая, чтобы их видели другие обедающие, почти все болгары, одни мужчины.
– Лучше, если нас не увидят рядом с тобой, в отеле есть представительство ФАТХа.
Я показал им письмо Арафата с разрешением посетить штабы всех движений.
– В общем, ты в ФАТХе по недосмотру.
Сами они принадлежали НДФОП, руководителем которого был Наиф Хаватме. То, что он лично присутствовал в Аммане во время боев, все члены организации демонстрировали мужество и преданность, а также тактическое мастерство – а Жорж Хабаш находился в это время в Северной Корее – снискал ему уважение и даже дружбу Арафата.
– Мы не ФАТХ, мы другое движение, наша идеология еще не так популярна, и мы хотим независимости в ООП; хотя нас там меньшинство, наше присутствие довольно весомо. Ты мог бы позвонить нам, предупредить о своем приезде.
Находился ли я в Дамаске или где-то в другом месте, это не имело никакого значения, так я им и сказал. Перед лицом иорданского или израильского врага договоренность достигалась так стремительно, что мне казалось тогда, будто это какая-то восточная игра, которая быстро сворачивается при намеке на малейшую опасность. В спокойные времена дипломатия и политика была всего лишь партией в шашки, может, в шахматы, я их и воспринимал как игру, наблюдая издалека, разумеется.
Позднее я узнаю, что соперничество между одиннадцатью группами, составляющими в ту пору ООП, превратилось, не без помощи агрессивных самцов, в настоящую вражду. Борьба за власть в чистом виде, в данном случае слово «чистый» употреблено как химический термин, то есть, без примесей, в отличие от стремления к власти ради денег, ради того, что могут дать деньги. Мне кажется, я научился различать две формы власти: одна, американская, ради богатства и возможности его демонстрировать, против второй, власти по советскому варианту, власти в чистом виде, возможно, мистической, но горделивой, абсолютной власти, которая могла оказаться в руках особы злобной и хитрой.
Однажды несколько руководителей НДФОП, еще молодые в ту пору, предложили отвезти меня на Голанские высоты.
– Но этот горный массив оккупирован Израилем.
– Мы хотим тебя туда отвезти.
– Надо перейти через несколько кордонов сирийской армии, они обычно отказывают, если нет приказа из штаба.
– Не беспокойся ни о чем. Поедем завтра.
Около трех пополудни мы выехали из Дамаска на автомобиле. Всего нас было девять, восемь фидаинов и я. Фидаины принесли куфии и черные очки для всех. Возможно, они руководствовались рассказом По «Украденное письмо»: проход через кордон при свете дня в этих карнавальных одеяниях сделает нас невидимыми, а возможно от такого наглого обмана солдаты умрут со смеху, у них из глаз хлынут потоки слез и замутят зрение, или зрелище покажется им настолько неуместным, что они примут его за некий фарс, мираж, хмельную гулянку, а возможно, от приступа веселости у них начнутся колики в животе и, согнувшись пополам от боли, они пропустят нас, не в силах произнести ни слова, не то что отдать приказ.
«Это лейтенант Али», – сказал по-арабски один из фидаинов сирийскому солдату, который внимательно рассматривал пропуск с тремя-четырьмя печатями.
«Какая дырявая армия, – вероятно, подумал я. – Кто угодно может здесь пройти, даже Голда Меир».
Мы добрались до фермы, где провели ночь перед тем, как пешком отправиться на склоны Голанских высот, оккупированных Израилем. Мы пили чай, когда из соседней комнаты послышался шум шагов, открываемых дверей, разговор по-арабски с сирийским акцентом. Кто-то за моей спиной открыл дверь и сказал по-французски:
– Добрый вечер, месье. Капитан послал меня узнать, не нужно ли господину французу что-нибудь на ночь.
Я сказал: «Нет, спасибо». Сирийский унтер-офицер уточнил: «Вы уверены?». Я ответил: «Да, у меня всё в порядке». Офицер: «Значит, я могу идти». Я: «Да». Он: «ОК». По-военному отсалютовав, он вышел, ни на кого не глядя. Все были очень смущены, кроме фермера, его жены и сына.
– Давайте спать, – резко произнес Фарид, командир двадцати трех лет.
Вторжение унтер-офицера явно было ответом на тот фантасмагорический переход сирийского поста, конечно же, меня обманули, но до чего дойдет этот обман? Однако я совершенно не беспокоился. Мне всё казалось забавным – но что если внезапное смущение фидаинов было наигранным, а сирийский унтер-офицер загримированным актером театральной труппы из дамасской консерватории?
Я уснул. Мы отправились пешком ледяным утром, когда солнце еще не поднялось, и через два часа пути оказались на Голанских склонах (на сирийском арабском «Жолан»), в заброшенной черкесской деревушке. На вершине первого отрога я увидел форт, наспех возведенный израильтянами. По-утреннему густой туман скрывал сооружение, когда-то сирийское, построенное, как Эс-Сувайда, из базальта и белого мрамора и, как в Сувайде, главном городе сирийских друзов, белый мрамор чередовался с камнем того же размера и так же обтесанным, но только черным. Как сказал один из моих спутников, совершенная система радаров тотчас предупреждала гарнизон форта в случае опасности. Всё казалось безмолвным и оцепенелым.
