Абу Омару:
– Зачем привозить его сюда и рассказывать небылицы?
Мне:
– Всё очень плохо. Иорданцы нас ненавидят. Разумеется, это результат официальной пропаганды, но это так. Народ не доверяет нашим учителям, врачам, нашим чиновникам. Иорданский народ воюет с нами, а вам говорят, что всё прекрасно! Абу Омар лжет. Палестинские женщины всё знают, но при вас говорить об этом не станут.
Бледный, как полотно, Абу Омар не решался перебить Халеба. Я был взволнован и из-за слов Халеба, и из-за того, что Абу Омар скрыл от меня правду, я решил вернуться в Амман, успокоиться и попытаться всё обдумать.
Обратное путешествие было тягостным. Когда мы остановились у заставы иорданцев, Абу Омар, не имевший удостоверения личности, ведь он был фидаином, пусть высокого ранга, но фидаином, посоветовал мне показать мой французский паспорт: он мог бы защитить нас обоих. Я узнал – это меня возмутило и возмущает до сих пор – что когда Халеб вернулся в Дамаск, ему запретили вести передачи на Радио-Дамаск. Мне сказали, что он якобы сам захотел отдохнуть. Слово «сумасшествие» произнесено не было, говорили про нервное, психическое, интеллектуальное переутомление, депрессию. Эти стыдливые формулировки звучали даже оскорбительнее, чем более жестокие слова. Удивительно, что это сумасшествие – а в тот день я оказался свидетелем самого настоящего припадка – придавало ему такую ясность сознания, он имел смелость (или неосмотрительность) открыть мне, что передо мной, наивным наблюдателем, разыгрывают спектакль, обманчивыми красками пытаются замазать реальность. Халеб хотел, во-первых, сообщить мне об опасности, которой подвергается его народ, и, во-вторых, предупредить меня, чтобы я не стал жертвой обмана.
Помнит ли еще кто-нибудь мою беседу с алжирским офицером, которая в моих воспоминаниях связана с весной 1971 и длинной вереницей бредущих гусениц? Помню начало этого диалога:
– Вы, в сущности, кто?
– Друг палестинцев. Палестинского народа и фидаинов. А вы?
– Алжирский офицер. Сколько, по-вашему, еще продлится эта война между Израилем и арабами?
– Не знаю. Думаю, лет пять.
– Вы можете сказать и все сто пятьдесят.
Сразу после своего приезда я, так сердечно принятый фидаинами, наверное, был не в состоянии оценить противоборствующие силы, понять разногласия арабского мира. Впрочем, я мог бы гораздо раньше увидеть, что помощь, оказываемая палестинцам государствами Персидского залива или Магрибом, не более чем иллюзия. Она была показной, демонстративной, но довольно незначительной. Постепенно я почувствовал, что изменился, особенно после войны 1973. Еще очарованный, но не убежденный, еще обольщенный, но не ослепленный, я вел себя, скорее, как влюбленный пленник. Я подумал, что безумная любовь живет три года, возможно, пять, дальше наступит любовное пресыщение и усталость, а после ста пятидесяти лет в этом регионе и вообще в мире любые мысли и чувства, едва мелькнув, будут угасать. И на меня обрушились эти сто пятьдесят лет, а я-то наивно рассчитывал на пять, которые собирался прожить от победы к победе. Любовь, поначалу такая сильная, неизбежно должна была ослабнуть. Лица старых палестинок, попытки приукрасить дома, современные безделушки, привезенные из Японии, точно такие же, как у индейцев где-нибудь в Латинской Америке, потоки застывшего цемента, чтобы спрятать убожество почвы, всё это подтверждало, что всякая революция деградирует именно так: капитулируя перед нашествием комфорта, влекущего за собой скуку и пресыщенность.
Если вернуться к той телевизионной передаче, которую я упомянул в начале книги, то никто – если, конечно, они не сговорились – не видел похорон Насера. Песнопения из Корана, крупные планы кулаков, глаз, общие планы во весь экран, зрелище, совершенно непригодное для наших воспоминаний, если бы им не предшествовал заголовок: «Похороны Раиса Гамаля Абдель Насера». В этом пыльном переплетении рук, ног, мужских юбок, – одни только мужчины, являлись ли они народом? Казалось, все потели, только у палестинской революции не будет никакого выпота. Предсказание Арафата: «они» (а недифференцированное «они» у Арафата означало всё, против чего он боролся), «они» нас фотографируют, снимают, пишут о нас, и благодаря им есть мы. В любой момент они могут перестать это делать: для Запада и для всего остального мира палестинская проблема будет решена, потому что не станет «картинки».
В Европе каждый мог положить конец этим живописным похоронам, просто нажав кнопку своего черно-белого телевизора. А здесь на деревьях гроздьями висели мальчишки и даже старики, из последних сил пытаясь удержаться на ветках. И когда в сентябре 82 Арафат отправится со своими людьми в Грецию, мы увидим то же самое: погребальная церемония на иностранных суднах, а на ветках деревьев его бурно приветствуют мальчишки. Похоже, все арабы поняли, что смерть Фараона означала смерть Уммы
[76].
Народ, который казался мне ближе всего к земле, к глине, на которую походил цветом, тот, чьи ладони и пальцы так чувственно касались вещей, в то же время показался мне и самым непонятным, самым нереальным. Его движения были скорее зачатками движений. Взять хотя бы один жест – тот, который у папы в белом одеянии покажется нелепым и смешным, когда он, выйдя из роскошного салона самолета, после всех воздушных ям и всех своих страхов обретя твердую землю, целует ее – это жест фидаина, точно так же целующего землю Палестины, первый жест по приезде в Израиль, когда о его появлении уже известили аварийные сигналы и сигналы тревоги, электрические, электромагнитные системы, фосфоресцирующее свечение, инфракрасное излучение, позволяющее четко видеть в темноте, и прочие системы тайной защиты; нет чтобы сосредоточиться, вскинуть на плечо винтовку, держать на прицеле возможного убийцу, – все лучи и все вспышки, все израильские системы слежения направлены на него, словно на папу, целующего землю. Но порой, когда под вечер герои отправлялись к Иордану, я уже видел, как они возвращаются муниципальными советниками, мэрами, депутатами, они уходили, преисполненные отваги, чтобы стать героями, а высшая степень героизма – их гибель возле скал. Они не целовали землю. Они поднимались над Иорданом, как конные статуи.
Фалангисты умеют беспрекословно подчиняться, как сабры
[77], у них такая же выправка и такой же взгляд. Сентябрь 1982 года, Бейрут.
Фидаины рассеялись.
Женщины притворяются.
Мне рассказали, что железная дорога Дамаск-Хиджаз, та самая узкоколейка через Даръю, которую так часто взрывал Лоуренс, вновь введена в строй. И будто бы первую поездку из Аммана в Мекку совершила жена английского посла.
При всей скорости моих перемещений – хотя это скорость не моя, а самолетов, поездов, кораблей, автомобилей, вертолетов – и способности легко находить деньги на путешествия, внутри меня покоился мертвец, в которого я превратился уже давно. Если что меня и удивляло, так это его, мертвеца, неподвижность внутри меня, несмотря на все воздушные ямы, поспешные отъезды, высокие волны, неровные дороги, неисправные лопасти, всё перемещалось резкими толчками, перемещая и меня, а я был всего лишь пересылаемой бандеролью и при этом неким человеком, носящим мое имя и похороненным в моей могиле, эта бандероль и этот мертвец ели, смотрели, смеялись, насвистывали, любили как придется и где придется. Мне казалось, мир вокруг совершенствовался, а я покоился в себе, достоверно зная, что когда-то был. Возможно, этими воспоминаниями украшают мой труп, ведь то, что я пишу, не нужно никому, только трупу меня, убитого, я в этом убежден, католической Церковью, а язычество станет почитать его память. «Зачем говорить об этой революции?». Она тоже похожа на длинную похоронную процессию, а я издали слежу за шествием. Идти в такой процессии мне доводилось, в 1970, 71, даже в 72, в Иордании. В шестьдесят лет мои руки и ноги вновь сделались легкими, пальцы способны ухватиться за пучок травы на насыпи, когда лишенное веса тело балансирует на ненадежном камешке, на который оперлась моя нога. Взбираться вверх мне помогала слабость пучка травы. Я карабкался так же быстро, как и фидаин, чью протянутую руку я отверг, добираясь до лишенного растительности плато, откуда мы смотрели на Иерихон.
