Омара убили сирийские солдаты в Таль Эль Заатаре. Последняя фраза, которую он оставил мне, звучала приблизительно так:
– В сущности, эти три не знакомые друг с другом французские дамы, не сговариваясь, высказали одну и ту же мысль, достаточно, впрочем, простую, и сами того не осознавая, оказались повязаны одна с другой: они отказались произносить запретное слово.
Если ты испытываешь удовольствие, никакой высокомерный ответ этого не скроет. Я злился на Мубарака, а он наслаждался моим смущением. Он смеялся гортанным смехом, напоминающим мне смех Самии Сол, которая привлекала внимание к своему «ожерелью Венеры».
– Я тоже знаю французскую литературу. Даже сюрреалистов: Бодлера, Виньи, Мюссе, ну и так далее.
Подобная наглость меня не смущала. Разглядеть гопника под обличьем офицера – это было даже забавно. Я до сих пор думаю, может, и все свои экзамены он сдавал, потому что даже ошибки у него были обаятельными. Наверняка ему были известны какие-то секреты.
– Тебе не кажется, что у палестинцев существует расизм? Ты ведь черный…
– Конечно.
– Что конечно?
– Конечно, существует. Я черный, но чистый, например, вот ногти у меня розовые, а твои черные, ты их никогда не чистишь, вы так и говорите «траур под ногтями», но это другой черный, не как моя физиономия. А про расизм я вот что тебе скажу. Большинство палестинских офицеров белые, свою военную науку они изучали на поле боя. А я учился в Европе, но для них Африка это варварство и дикость. Их послушать, так я должен клыками рвать сырое мясо. Ну, конечно, в Магрибе не так.
– Ты давно мусульманин?
– С рождения, и мне делали обрезание, хочешь взглянуть? Один мой прадед был анимистом. Моя семья разделена на три части: мусульмане, анимисты, христиане. Три трети, которые презирают друг друга.
– Все черные, как ты?
– Почти.
Я рассказал ему про Абу Талеба, тот случай с ужином. Он помедлил немного, потом сказал:
– Ты не думал, почему я ищу с тобой встреч и часто заговариваю?
– Нет.
– Потому что я тебя смущаю. А здесь ты такой один. У других офицеров я вызываю подозрение, для фидаинов я черномазый.
– Никто тебя не презирает?
– Для них я вообще не существую. Хочешь честно: существование разумом не постичь. Мы осознаем свое существование только через смущение, которое у вас вызываем. Ты из таких. А природу этого смущения ты и сам понимаешь.
– Но Абу Талеб никогда меня не смущал.
– Если он родом из Судана, то наверняка был очень чувствительным. Выказывая тебе предпочтение, он некоторым образом мстил за жестокое обращение белых фидаинов, и ему казалось, что он так тебя благодарит. Но не говори мне больше о цвете кожи. Я знаю, она вас смущает, а еще мои мышцы. Мне нравится смущать, но я предпочитаю, чтобы вслух ни о чем не говорили. Ты рад, что находишься рядом с палестинцами?
– Очень.
– Израильские солдаты молоды. Ты был бы счастлив в ЦАХАЛе? Если бы ты пошел к ним, они были бы добры к тебе.
– Даже если тебе кажется, что я белый, я как ты, предпочитаю, чтобы вслух ни о чем не говорили.
Мы часто подходили совсем близко к какому-то решению, объяснению очень простому и очевидному, но так и не принимали его, так порой ночью мы чудом избегаем падения в пропасть, а утром, когда встает солнце, сами удивляемся этому. Однажды в Аммане, возле Бюро Палестинских исследований я видел, как фидаин ладонью подхватил упавший цветок, который какой-то француз в шутку засунул между ухом и пилоткой. Тогда мне открылось, что борьба палестинцев это – помимо всего прочего – защита чего-то воображаемого и несбыточного, когда-нибудь им станет от этого очень больно, я не видел в этом ни слабости, ни силы, просто тогда понял, что всё погибнет. Однажды в Непале я увидел, как заворачиваются в сари, и мне была открыта истина, но тогда я смотрел на нее словно через полупрозрачное стекло, зато эта истина сделалась совсем ясной и чистой позже, когда в Карачи в парильне какой-то пакистанец разворачивал очень длинное, очень белое полотнище льняной ткани, и я осознал очевидность, которая прежде лишь слегка задевала меня, не оставляя следов: вот одеяние Христа, о котором мне столько говорили, одеяние без швов.
Прежде я думал лишь о своем одиночестве, но от одиночества Мубарака, если можно так выразиться, у меня перехватило горло. Он так надменно носил свой цвет кожи и ритуальные шрамы потому, что здесь они были знаком его исключительности, то есть, его одиночества, которое немного притуплялось лишь рядом со мной.
– Ты не представляешь, как они мне осточертели с этой революцией, которая вернет им их домок, садик, цветочные горшки, кладбище, все, что стерли в порошок израильские экскаваторы и землечерпалки.
Я не могу записать свои разговоры с Омаром и Мубараком слово в слово, я пытаюсь лишь с помощью каких-то заметок и воспоминаний передать тембры их голосов или общие очертания силуэтов, но не знаю, говорят ли эти люди с вами, как говорили они со мной.
Еще одно воспоминание: молодая медсестра-арабка служила в крошечном госпитале в лагере Газа. В единственном помещении – палата для больных и она же комната для врача – стояло восемь коек. На одной спал доктор Дитер, на другой санитар-немец, третья была предназначена для внезапно заболевшего или путешественника, оказавшегося в этих краях проездом, поэтому я спал там довольно часто. Иногда Набила занимала кровать рядом со мной. Как нетрудно догадаться, это были походные койки, больше похожие на носилки. Другие койки, для трех-четырех тяжелораненых, стояли у противоположной стены, а в глубине комнаты высилось что-то вроде монументального алькова, кровать с балдахином, заслоненная четырьмя покрывалами, три были сшиты вместе, образуя три перегородки, с четвертой стороны стена, еще одно покрывало служило навесом. Здесь было принято обращаться друг к другу на «ты» – если, конечно, не говорили по-английски, но когда я был там, Набила, доктор Дитер, санитар-немец, медсестра-немка, Альфредо, все говорили по-французски. Порой добавляли какую-нибудь подробность по-немецки, по-английски или по-арабски. Немка, медсестра Дитера, изучала арабский. Она приехала в Иорданию в 1969. Каждое утро она вставала первой, сразу шла в приемную, всем больным лагеря раздавала безобидные болеутоляющие, сиропы от кашля, мази… Затем появлялся доктор Дитер. С большим трудом ему удалось договориться, чтобы легкораненые фидаины шли после тяжелобольных гражданских.
Мы спали прямо так: разувшись, но в одежде, ложились на раскладушки, накрытые одним или двумя одеялами. Так спали все, и мужчины, и женщины, кроме медсестры-немки, которая вечером, вымыв посуду, закрыв учебник арабского, желала нам спокойной ночи и проскальзывала в своей альков, в кровать под балдахином. Вопросов никто не задавал, вероятно, потому, что все, кроме меня, догадывались, в чем дело. Я спросил Дитера:
– Ну и к чему этот театр? Что это за монумент?
Он тихо ответил:
