Минут через двадцать нас пинками вытолкнули на улицу, и мы очутились у трехэтажного белого здания с высокими стрельчатыми окнами, которое я имел сомнительное удовольствие лицезреть в прошлом – это была тюрьма на улице Ладлоу-стрит. Выглядела она, скорее, как библиотека, если бы не решетки на окнах. Нас уже ждали люди, в которых даже не знакомые с тюремными реалиями обыватели безошибочно бы узнали тюремщиков. Они завели нас внутрь – надо сказать, на сей раз без побоев – и лишь поинтересовались:
– Кто из вас этот венгерский еврейчик Пулитцер?
Мне пришлось признаться:
– Это я.
– Идите со мной, – произнес тюремщик.
Вскоре я очутился в весьма приличной на вид комнате с книжными полками, мягкими креслами, и пепельницами на каждом столе. Я вспомнил – на Ладлоу-стрит можно было за немалую сумму – по слухам, то ли в пятьдесят, то ли в семьдесят пять долларов в неделю – получить камеру повышенной комфортности. Именно здесь сидели проворовавшиеся чиновники и люди, урвавшие с их помощью тот либо иной правительственный заказ. Им полагались самые разные послабления – относительно хорошая еда, визиты парикмахеров и даже, если верить досужим рассказам, посещение доступных девиц. Так ли это, сказать сложно, но им, кроме того, дозволялось пользоваться читальным залом и библиотекой, в которой мы сейчас и находились.
Меня усадили во вполне удобное кресло у стола, за которым устроился какой-то чиновник. Посмотрев на меня, он спросил:
– Джозеф Пулитцер?
«Ну, хорошо хоть, венгерским еврейчиком не обозвал», – подумал я и ответил:
– К вашим услугам, сэр.
– Мистер Пулитцер, вы арестованы за нарушение Акта об иностранных врагах 1798 года.
– Но я же американский гражданин. Гражданство САСШ я получил за мою службу в кавалерии генерала Шеридана во время Мятежа…
– Согласно решению Верховного суда от первого сентября сего года, – забубнил чиновник, – люди, не получившие гражданства в установленном порядке, теряют его, если они не проходили процедуры, установленной законами штата Нью-Йорк. В частности, порядок принятия присяги на верность американскому правительству.
– Но я получил гражданство не в Нью-Йорке, а в Массачусетсе, после возвращения в Бостон. Нас всех лично поздравили генерал Шеридан и мэр Бостона Фредерик Линкольн…
– Это меня мало интересует, – чиновник посмотрел на меня, как воспитанная дамочка смотрит на босяка из трущоб. – Для меня вы – нежелательный иностранец. А любые попытки очернить наше правительство прямо нарушают вышеуказанный Акт, и потому вам светят несколько лет в тюрьме, после чего вы будете депортированы в Австро-Венгрию
[50].
– Скажите, в чем же моя вина? – возмущенно воскликнул я.
– Она заключается в том, мистер Пулитцер, – чиновник наставительно поднял указательный палец вверх, – что вы посмели прислать в «The Sun» вот этот пасквиль, – чиновник достал из папки и протянул мне телеграмму с моей статьей, написанной мною на Бермудах. – Послезавтра состоится трибунал, после чего вас отправят в тюрьму «Синг-Синг». А если вы там выживете, – он подчеркнул слово «если», – то где-нибудь году этак в девяносто четвертом вы сможете вернуться на вашу европейскую родину. Увести его! – чиновник махнул рукой стоявшему у дверей тюремщику.
Я так ничего и не смог сказать – то, что произошло, было чересчур дико для меня. Но инстинктивно я понял, что все уже решено и любые попытки изменить ситуацию принесли бы мне только побои либо ужесточение наказания. Мне стало понятно, что и трибунал будет лишь формальностью – скорее всего, нам даже не дадут слова, а лишь назовут сроки, к которым нас приговорят. «Нас» – это потому что все мои товарищи по несчастью, от грузчиков-ирландцев до актера-шотландца, игравшего Гамлета, который сочли антиправительственной агитацией, дожидались того самого трибунала. А он, как я помнил, должен был состояться именно сегодня.
Наша камера находилась на втором этаже, но высокое окно было забито досками, и только сверху, куда ни один из нас не смог бы добраться, находилось небольшое отверстие, через которое в камеру пробивалось немного света. Но звуки с улицы были слышны неплохо.
Уже вечером второго где-то далеко раздались выстрелы – сначала разрозненные, потом все больше и больше… Вечером небо осветилось пламенем – где-то что-то горело. То же самое продолжалось и весь вчерашний день. Мы, собравшись в кружок, стали гадать, что же такое происходит на улицах нашего города и поведут ли нас наконец в расположенное рядом с тюрьмой здание суда на обещанный нам трибунал.
Но за нами так никто и не приходил. Тюремщики словно забыли о нас. Сначала это нас обрадовало, но потом, когда нам никто не принес еду и кувшин с водой и не забрал заполненную до краев парашу, нам стало весьма неуютно. Хотелось есть и пить. Насчет же параши – мы поначалу терпели, но потом, сначала один, потом другой, а потом и все арестанты, стыдливо поглядывая на соседей, стали ходить по своим надобностям в один из углов камеры.
А вечером неожиданно распахнулась железная дверь, и мы увидели людей в гражданской одежде, но с оружием в руках.
– Вы кто? – спросил один из них с акцентом жителя вполне благополучных кварталов Нью-Йорка, расположенных у Центрального парка.
– Арестованные за нарушение Акта об иностранцах-врагах, – ответил я.
– В таком случае, джентльмены, – сказал он, улыбнувшись, – спешу вас обрадовать – вы свободны и можете расходиться по домам.
Все поплелись наружу, но я, как журналист, не смог не поинтересоваться у нашего освободителя:
– Сэр, вы не расскажете, что, собственно, произошло? А то меня арестовали, не успел я сойти с парохода.
– Да вы же Джозеф Пулитцер… Я видел ваш портрет в газетах. Воды не хотите? А то, как мне кажется, вас не кормили и не поили.
– Очень хочу, особенно воды! Нас действительно сегодня не кормили и не поили.
Он протянул мне флягу, из которой я сразу же сделал несколько жадных глотков. А мой собеседник тем временем начал свой рассказ:
– Так вот, мистер Пулитцер. Тридцатого числа все газеты Нью-Йорка опубликовали указ так называемого президента Хоара о немедленном призыве в армию. Кроме того, в нем говорилось о депортации неугодных иностранцев и запрете на какую-либо критику правительства.
Текст этого указа был расклеен по всему городу. И солдаты, которых у нас было полным-полно, стали ходить по городу, хватать всех молодых мужчин и тащить их на призывные пункты. Я не боюсь смерти – мне уже довелось повоевать добровольцем во время Мятежа, но я не хочу, чтобы мои сыновья умирали за таких подлецов и воров, как Хоар и его дружки.
