Реплика Марии сбила его. Без этой не пойманной важной подсказки оставалось лишь протискиваться вперёд, в самую гущу толпы, чтоб поучаствовать в безнадёжной лотерее. Первый приз не мог достаться никому, но если бы кто-то всё-таки имел право надеяться на невероятный случай, то уж не он, гостиничный постоялец, а лишь люди из давно выстроившейся очереди, из тех, что ночевали подле, на полу, — измучились и отчаялись. Всё нужное, включая последовательность бытия, потеряло здесь лицо и, более не узнаваемое, смешалось с лишним и вздорным: стоило нарушить сущую малость в простом людском устройстве, как разладился и весь порядок жизни: часы со днями потекли по одному руслу, а освободившиеся от них мысли и случаи — по другому, незнакомому, и всему стало не своё, а чужое время, а то и не стало никакого.
* * *
То ли вмешалась непогода, то ли на борту находился особенный груз, только самолёт, и без того не имевший понятия о расписании, вольно обошёлся ещё и со странами света, сев вместо Домодедова во Внукове — словно по заказу Дмитрия Алексеевича, как раз в том конце города и обитавшего. По случаю кануна праздника таксисты заламывали бешеные цены, но это его не пугало, потому что здесь и на автобусе добираться было всего ничего. Мария поехала с ним до метро, и он, видевший в перемене маршрута некое предзнаменованье, размечтался, как пригласит её на пресловутую чашку чаю (в действительности имея в виду совсем другие напитки, которые, будучи и сами хоть куда, не требуют подогрева) и как женщина, глядишь, загостится до Нового года. Впрочем, человек трезвый, он знал, чего стоят подобные мечтания, которым так сладко предаваться в долгой дороге, и, будучи уверен, что последний декабрьский вечер не причинит таких удовольствий, попутно прикинул, что без особой спешки добредёт до дома, примет ванну и, повалявшись с часок на диване, успеет до полуночи предстать перед привычной компанией с гостинцем в руках — читателю излишне напоминать с каким.
Эта бутылка, так, несмотря на удобные случаи, и не откупоренная, накануне была единственною вещью, примирявшей его с перспективой впервые на своём веку отпраздновать смену лет не в знакомом доме, освещённом свечами и ёлочными фонариками, а на вокзале или вообще в облаках. Иные оптимисты склонны почти любую незадачу воспринимать как приключение, вот и Дмитрий Алексеевич, к ним никак не принадлежавший, всё же смирился было — со своею, убедив себя в романтичности встречи Нового года под каким-нибудь развесистым кедром; тут-то, вдруг успокоившись, он и поймал ту слабенькую подсказку, что, брезжа в смутном отдалении, дразнила его уже сутки: сообразил, куда обратиться за помощью. Нам нет смысла, расписывая подробности, раскрывать его нехитрые секреты, тем более что и новая выдумка пропала бы зря, когда б авиакомпания всё же не устроила в последний день года добавочного рейса, чтобы вывезти — нет, не потерявших законные места пассажиров, на это у чиновников не хватило человеколюбия, а лишь тех, кто ещё вчера и не думал сниматься с места — кого вызвали телеграммой на похороны; таких бедолаг, понашедших невесть откуда, набралось как раз почти на целый самолёт. Кроме них можно было бы взять на борт всего пять или шесть человек.
Правдами или неправдами Свешников с Марией попали в это число, но, устроившись наконец в салоне лайнера, Дмитрий Алексеевич обнаружил, что не испытывает по этому поводу необыкновенной радости, словно всего только получил причитающееся по праву — что-то вроде мелкого долга, возвращённого честным человеком. Многое, пришедшее было в голове в беспорядок, заняло свои давнишние места, и никак нельзя было отделаться от ощущения невзаправдашности всей истории, кое-какие из разыгранных сцен которой уже казались попросту приснившимися; Дмитрий Алексеевич временами ожидал даже, что вот-вот проснётся от, скажем, выстрела или падения с высоты (что в нашем сюжете скорее пришлось бы к месту), как все мы, оберегаемые сердобольными постановщиками ночных кошмаров, неизменно просыпаемся за кадр-другой до трагической развязки. Понимая, что приснившиеся персонажи обыкновенно не покидают пределов сновидений, он вполне приготовился к тому, чтобы назавтра увидеть себя в утренней спальне одиноким.
В его представлении (возможно, только нынешнем, но ведь никто и не живёт — завтрашними) случившееся на краю света одному этому краю и принадлежало, и он сразу не осознал ту малость, что милая женщина, смягчившая своим появлением часы его безнадёжного ожидания, живёт в одном с ним городе, а может статься, и в одном квартале. Он, конечно, собирался, прощаясь, обменяться с нею номерами телефонов, как обменялся бы и с любым попутчиком, но был совершенно уверен, что не позвонит и не назначит встречи, — удивляясь, однако, этой своей уверенности, противоречащей простой логике: до сих пор ничто не мешало — и всё вело к их сближению. Обстановка аэропорта, и то, что случалось в ней, и действовавшие там лица, включая массовку, не могли иметь отношения к обстановке и происшествиям его подлинной жизни, и ему попросту не приходило в голову продолжить это, в общем-то, уличное, знакомство, хотя прежде он и не видел зазорного в дорожных завязках романов (но не в дорожных романах). Между тем женщина была пока рядом, и, наверно, достало бы всего нескольких слов, чтоб удержать её. Вместо этого ему вспомнилась поговорка «Седина в голову — бес в ребро», которую он повторил с издёвкой над собою, справившим полувековой юбилей; насмешка эта получилась, однако, натужною: бес и раньше вертелся рядом, подхихикивая над потешным браком, и напрасно было, оправдываясь, напоминать ему о договоре с законной супругой, дававшем обоим свободу; если что и надоело Дмитрию Алексеевичу в жизни, так только эта ненастоящая свобода, обернувшаяся пустотой вокруг. О чём-то подобном он, кажется, проговорился Марии, отчего потом стал избегать упоминаний о будущем — не их общем, а о наступающем времени вообще — словно бы из суеверия, из боязни спугнуть неверную удачу или поспособствовать какой-нибудь пакости вроде краха сомнительного гостиничного благополучия.
После взлёта он всё же признался — скорее, самому себе: мол, славные были дни, — оставив в уме то, что единственно славным было лишь присутствие женщины; он стеснялся делать комплименты. Прочее в его скорых воспоминаниях выглядело удручающе — и город, вид которого наводил на мысль о зряшности путешествий, и несчастные несостоявшиеся пассажиры, и вся ситуация в аэропорту, едва ли возможная в другой сколько-нибудь развитой стране. И всё же, лишаясь этого присутствия, он не слишком печалился, уже начиная жить московскими заботами, постепенно выплывавшими из незначительной дымки; новейшие вольные фантазии потихоньку отступали на второй план, становясь прозрачными, а вернее — в ту же дымку и погружаясь, что вполне отвечало духу и дорожных неудач, и дорожных увлечений, в согласии с которым чего не было, того и не оставалось; грешно было требовать от судьбы даже и не большего, а просто иного.
Судьба вопреки ожиданиям оказалась в этот день щедрой на подарки: мало того что чудом усадила в самолёт, так ещё и, нарушая правила, развернула этот самолёт к его, Свешникова, дому. Такому знаку нельзя было не внять, и тогда-то Дмитрий Алексеевич и навоображал себе любовных приключений.
Потерять ли завтра женщину в своём мире или сегодня оставить там, где нашёл, в чужом, — вещи были несопоставимые. Граница между мирами проходила возле входа в метро, откуда Свешникову оставалось до своей двери немного минут ходьбы, и он не удержался от приглашения.
