«Ах, преждевременно», — подосадовал он, отвечая, тем не менее, без запинки:
— Нашим юбилеем.
— Хорошо, значит, обойдёмся без предисловий. У тебя есть ещё дни в запасе, так что приготовься: я приглашаю тебя в кабачок. Подчёркиваю: я. Погоди, не перебивай: если будешь спорить и торговаться, я уйду.
— Уходи.
— Чур, я первая сказала, — выкрикнула она, как ребёнок. — Помнишь, какое это было волшебное слово — чур? Никто не смел возражать.
— Да, ребята свято соблюдали свой кодекс. И вот, выросли — и всё пошло не впрок. Настолько, что не верится, будто нынешние дети могут вести себя так же. И скорее всего — не ведут, они же берут пример со взрослых. А взрослые сегодня даже «честное слово» не говорят: забыли.
— Не отвлекайся, а назови ресторан. Мне, например, попались на глаза всего три.
— Столько, наверно, и есть.
— Тем легче.
— Подвал в ратуше, — предложил он.
Ему нравилось, что — подвал, погребок, и что — в старинном доме.
В самой ратуше (Мария спросила) он не бывал, только любовался снаружи; его не тянуло заглядывать лишний раз в конторы, пусть иностранные, пусть в древних стенах — всё равно, подозревал он, там ничего не осталось от старины. Дмитрий Алексеевич уже знал цену гэдээров-ской, сделанной на вкус партийных бонз, реставрации.
Однажды фрау Клемке повезла своих подопечных знакомиться, как она выразилась, с настоящей культурой — осматривать старинный замок, стоящий на вершине — нет, не горы, а холма, но всё же — над городом, до черты которого оставалось, наверно, с километр. Стены его — не только внешние, но и одна из стен коридора, ведущего в глубину здания, были сложены из дикого камня, и Свешников ждал, что и зал, в который их вели, будет строг и холоден из-за той же грубой кладки и дубовых балок потолка. В действительности же помещение показалось ему перенесённым сюда из советского сельского клуба: фанерные креслица и, главное, фанерный же потолок, расчерченный на квадраты узкими рейками. Клемке показывала это, гордясь: всё починено, всё чисто.
— Кто же так сделал? — не сдержался Свешников. — Вызывали специалистов? С Запада?
— Нет, зачем? Работали ваши солдаты, — простодушно ответила она.
В погребке под ратушей старались, похоже было, всё-таки мастера: и разные поверхности сходились с точностью, и балки были черны от времени, а не от краски, и винные бочки вмурованы в кирпичную стену туго, без щелей: Дмитрий Алексеевич поначалу посчитал их фальшивыми — просто отдельными днищами с чужими краниками, однако оттуда и в самом деле что-то выливалось, и официанты подавали это на столы.
— Заказывай, ты же гость, — предложила Мария, подчеркнув: гость; это поддразнивание было уже лишним, он давно сказал, что сдаётся, но уступает в таком деле в первый и последний раз.
Её доводы были просты: продав при отъезде московскую квартиру, она стала по сравнению со Свешниковым настоящей богачкою (провезти через границу всю вырученную сумму было невозможно, деньги удалось пристроить только в неведомом далеке, и тем не менее у Марии на руках имелась какая-то наличность). Не говоря уж о том, напомнила она, что им двоим нелепо да и грех считаться деньгами. У Дмитрия Алексеевича на этот счёт было своё мнение, да и во всём споре — свои доводы, тоже, как у неё, неопровержимые, но — иного плана; спорить пока было не время.
Между тем гость не знал, на что зван — на ужин или на бокал вина и чашку кофе.
— Я проголодалась, — помогла ему Мария, и лишь после того, как официант отошёл с заказом, спросила давно приготовленное: — А мог ли ты предположить…
Свешников, не дослушав, расхохотался, оттого что и сам сию секунду думал о том же. Он попытался продолжить без паузы:
—.. тогда, в аэропорту, что спустя десять лет мы будем жить вместе?
— Мы не живём вместе.
— …что вместе будем жить в капстране, — наскоро поправился он, — к чему приведёт цепочка случайностей, совершенно невероятная в обычной жизни, а только — в неважных романах? Я, кстати, так и не знаю всего о тебе.
— Тогда, в тот день, пределом мечтаний было каким-то чудом достать посадочные талоны и вылететь в Москву. Какая там заграница, что ты…
— В Москву! В Москву! В Москву!.. Знаешь, мне и сейчас, пожалуй, не хватает воображения, поверить, что всю ту фантасмагорию мы наблюдали наяву: скорее соглашусь, что сам выдумал тогдашние приключения — и то, как людей выбросили из самолётов, и то, как они спали вповалку на каменном полу. Э, да что говорить? Странно, что это не отбило у меня охоты к перемещениям в пространстве.
— Что же мы теряемся? Съездим куда-нибудь, — поспешно, как будто нарочно подведя к этому и теперь ловя кавалера на слове, предложила Мария. — По-моему, проще всего — в Прагу, на выходные. Это близко, часа три на автобусе.
— Я готов, — мгновенно отозвался Дмитрий Алексеевич.
— Как легко с тобой сговориться! Так поедем, пока не подошли какие-нибудь сумрачные дни.
«Откуда им вдруг взяться?» — возразил он про себя, но вовремя промолчал, озадаченный мимолётной тенью на её лице.
— И пока мы не поделились, каждый, своими бедами… Только нет, не сейчас, у нас же юбилей, и нам в самом деле пора поговорить о каких-нибудь путешествиях. Я так засиделась, что мечтаю уже не об одних только экскурсиях, а о большем…
— О сладкой жизни? Придётся поспешить, пока не разрослись аппетиты.
— На аппетит я не жалуюсь. А если серьёзно — ты же знаешь, как я мечтаю навсегда выбраться из ГДР. Мы оба застряли на полпути: столько наших переехали в западные земли, вот и я хочу: во Франкфурт, в Мюнхен, куда угодно.
— На «дикий Запад»?
— Я не шучу.
— И снова: я готов.
— Не всё так легко, — проговорила Мария, тут же напомнив о его семейных узах.
— Они очень удачно названы узами, — беспечно отозвался он. — Не более того.
— Но и не менее.
Глава вторая
Услышав, что опять, ради очередной регистрации, нужно ехать куда-то в другой город, Литвинов, напрасно помнивший о копеечных билетах на электрички в прежней России, не удержался от горестного вздоха: положительно, здесь можно разориться на поездах. Будь его воля, он, давно удовлетворивший первое любопытство, больше не трогался бы с места, полагая, что все города в одной стране устроены одинаково; между тем в посещении некоторых время от времени возникала самая неотложная нужда. Вот и нынче пришла пора ехать в российское консульство, чтобы встать на учёт. О такой необходимости знали давно, и Михаил Борисович успел примириться с мыслью о путешествии. Печать в паспорте, ради которой оное затевалось, и сама по себе стоила недёшево («Им же надо каким-то образом кормиться», — оправдывал Литвинов родных чиновников), а вместе с билетами на поезд сумма могла, наверно, и удвоиться, и наши эмигранты тянули с затеей, сколько могли, а, наконец решившись, собирались ехать весело, всем миром, будто на экскурсию, и только чуть ли не в последний день кто-то из старожилов, к слову вспомнив, что личного присутствия в конторе вовсе не требуется, надоумил отрядить туда, скинувшись по мелкой денежке, единственного гонца. Подлый жребий указал на Литвинова. («С моим еврейским счастьем», — вздохнул тот, забыв, что счастье, улыбнувшееся другим, было бы того же сорта.) Эти другие, он видел, вздохнули с облегчением — пожалуй, один только неугомонный москвич огорчился, но — промолчал. Промолчал и Михаил Борисович, не склонный рассуждать о своей командировке, которой наверняка предстояло свестись к долгому ожиданию под дверьми, а затем — к препирательствам с унылыми служащими.
