Такой же воздух стоял, видимо, и внутри. Во всяком случае, там Михаил Борисович сразу почувствовал себя своим и не возроптал, оказавшись в конце изрядной очереди, — тем более что стоять в ней можно было сидя (даже и от этого потрёпанного каламбура повеяло домашним). Найдя свободный стул, он тотчас успокоился, поняв, что теперь рано или поздно достигнет цели — и достиг же, и служащий с цепкими глазами попенял ему за нахальство.
— С чего вы взяли, что я стану оформлять всю эту ораву? — ехидно осведомился тот, одним ловким движением разложив веером поданные ему паспорта. — Заниматься мёртвыми душами? Все должны явиться лично.
Михаилу Борисовичу пришлось разыграть пьесу, сославшись на свой мнимый звонок: мол, ему по телефону как раз не велели приезжать группой: «Нечего устраивать у нас табор». Хотя подобного разговора и не случилось в действительности, Литвинов не рисковал: поди проверь. Чиновник, однако, гневался лишь для порядка и, удовлетворившись объяснением, сделал то, что нужно, без промедления, и теперь его посетитель лишь порадовался такому стилю работы: «Молодцы наши, переняли у немцев всё лучшее», — и только перед уходом, завернув «на дорожку» в туалет, увидел: нет, не всё.
Очередь, в которой прошли лучшие часы дня, была неприятна одним — движением вслепую, по командам из репродуктора, настолько хриплого, что Литвинов опасался не узнать собственную фамилию. Лучше всего было бы помалкивать, чтобы вовсе не пропустить вызов, тем не менее он разговорился с мужчиной с соседнего стула; седая щетина на лице того, полувыбритом (или, скорее, полунебритом), не позволяла определить на глаз возраст хозяина: годились и сорок лет, и все шестьдесят.
— Я здесь в первый раз, — неожиданно для себя поведал ему Михаил Борисович.
— Неужто сюда приходят — во второй, если понравится? — насмешливо отозвался тот.
— Вы не поняли. Просто вчера всего этого не было.
— А ещё раньше и подавно не было ничего.
— Ну, это для тех, кто не сумел распознать. Многое зависит от терпения: обещанного, как знаете, три года ждут. А до того может случиться всякое, включая мировые катаклизмы, и это всякое иные товарищи принимают за неудачу, за провал, за крах идеи. Между тем любое дело следует доводить до конца — до торжества, если хотите.
— Я перебью: вы сюда на постоянное жительство приехали? — осведомился полубритый, сделав ударение на «постоянном».
— Да, на жительство.
— Стоило ль ехать? С такими взглядами вы бы процветали и в России.
— Во вчерашней.
— Кто знает в которой. В завтрашней хотя бы. Но ловлю на слове: ведь процветали?
— Да вы и не знаете моих взглядов: я говорил нечто общее, — сообразил увильнуть Литвинов. — Только что это вы задираетесь?
— В России можно сейчас делать хорошие деньги. Стоп, стоп, не перебивайте, я знаю, вы спросите, как же я-то их не сделал. А я отвечу просто: мне это не по нутру, я лентяй. Если что-то вменят в обязанность, буду выполнять, деться некуда, а вот добиваться чего-то самому — то придумывать, то отстаивать — пропади оно пропадом.
— На что же вы теперь рассчитываете?
— Авы?
— Знаете ли, вопросом на вопрос отвечают лишь в Одессе. Но ладно, я таки поясню: в свете вашего признания вы хотите многого, а возможностей не видите. Будь вы помоложе — могли бы, наверно, надеяться на кое-какую работёнку в западных землях, только… Только это теория, а на практике наш удел ясен. Вот вы говорите: Россия… Невозможно же скопировать. Учтите одну важную вещь: немцы законопослушны, их в сообщники не возьмёшь. Правда, и на ваучере не проведёшь.
— В сообщники! Можно подумать, что я замыслил уголовщину, — возмутился сосед.
Литвинов и сам пожалел о нечаянном слове, но не стал поправляться, решив, что, в сущности, никого не обидел.
— Не торопитесь, ещё найдёте себе место, — проговорил он.
— Авы?
— Ну опять за рыбу деньги! Нам друг за дружкой тянуться нечего: тут не экзамен, цитату не спишешь. Вам попадётся своя лазейка, мне — своя. — Он засмеялся: — Опять вы попрекнёте меня низким стилем: то сообщники, то лазейка. Согласитесь, однако, что так доходчивей. Мои студенты это понимали.
— Вот оно что: ваши студенты. Тяжко вам придётся без них.
— А я притворюсь для себя, что ушёл на пенсию, — без улыбки сказал Литвинов. — Мне и в самом деле скоро пришлось бы — по российскому счёту.
— Перейдите на гамбургский — и помолодеете.
Именно последнего Михаил Борисович и не хотел, уже усвоив, что пожилых здешние власти беспокоят меньше.
Глава третья
— Представь, — сказал Дмитрий Алексеевич Марии, — она вдруг вспомнила о сыне.
— В том смысле, что пора перетащить его сюда?
— Не пора, не пора: надо же человеку спокойно окончить институт.
Накануне Раиса не сказала ничего определённого, и Свешников заподозрил, что она готовит почву для серьёзного наступления, целью которого могло быть только одно: что-то у него отнять. И хотя отнимать было, кажется, нечего, он не только в этот раз, но и всегда был настороже, не забывая, как изобретательна жена, и так как многие важные дела требуют подхода издалека, остерегался заводить с нею подробные беседы; начавшись безобидно, каждая могла бы обернуться таким подходом. До сих пор это удавалось без труда: супруги, хотя и жили в одном доме, почти не встречались, тем более что даже на курсы добирались разными путями. Занимались они в разных группах и в школьном здании могли не видеться по нескольку дней, а когда нечаянно оказались наедине и Раиса заговорила о своём, Дмитрий Алексеевич приготовился к неприятностям.
Замешкавшись в классной комнате и оттого думая, что выходит на улицу последним, Свешников неожиданно столкнулся с нею в дверях; она торопилась, видимо, догоняя своих, но тут безнадёжно махнула рукой и, остановившись, начала с банальности:
— Как поживаешь?
Он не знал, что сказать: отвечать всерьёз было глупо, а отшучиваться не хотелось.
— Неужели наши женщины не делятся новостями? — пробормотал он.
— Где они, эти новости?
— Вот и ответ!
Раиса всё ж имела в виду не местные сплетни, а весточки из России. Но Дмитрию Алексеевичу давно ничего не приходило.
— Выход один: написать самому себе, — он постарался, чтобы это не прозвучало серьёзно. — Представь, таким путём можно получать письма от самых неожиданных людей.
— От Бонапарта из шестой палаты…
«Напрасно я манкирую перепиской с Митей Свешниковым», — подумал он.
—.. хотя я предпочла бы — от Алика.
— У меня нет выбора: мне-то он не напишет, — совсем без огорчения проговорил Дмитрий Алексеевич; огорчался он раньше, когда видел, что жена старается отдалить от него мальчика, именно — отдалить, поняв, что момент сближения уже упустила. Поначалу Раиса не ждала, что Алик, росший в женской среде (проводивший будни у одинокой тётки, а выходные — с матерью), сразу потянется к неожиданно появившемуся в доме мужчине. Ей бы этого отчаянно не хотелось, но пока она разобралась что к чему, исправлять положение мирным путём стало поздновато, и в ход пошли без разбору и заочные, на ушко сыну, напраслины, и обыкновение из-за каждого придуманного ею же пустяка выговаривать мужу, не только не стесняясь Алика, но и нарочно дожидаясь того, чтобы начать сцену. Дмитрий Алексеевич пытался было заранее отвлекать Раису, чтоб избежать нечаянных срывов, но скоро понял, что её поведение хорошо продумано и что как раз его осторожные возражения вредят ему больше всего.
