— Вроде бы нет.
— Он ходит в дурацких мешковатых штанах и носит бижутерию?
— Нет. Он всегда одет так, словно стоит на частном аэродроме в центральной Колумбии и сейчас сядет в краденую «Сессну».
— А лицо?
— Так, смазливый. Как все телеведущие, хотя современнее многих. Загорает многовато. Такими темпами его кожа превратится в карамелизованный попкорн.
— И как этот Джефф Пробст станет черепахой и другом скейтбордиста?
— Ну, будет мудрым и всезнающим, как Йода.
— Как кто?
Я не стал объяснять — видел, что ей и так неинтересно.
Мы въехали в более старый район. Здесь недвижимость подешевле, зато дороги в последний раз расчищали где-то в шестидесятых. По автомобилю шибануло запахом навоза.
Я спросил:
— Далеко?
— Пару минут еще.
— Я уже есть хочу.
— Если не найдешь в машине, чем подкрепиться, значит, не очень хочешь.
Я порылся в бардачке. Там завалялось несколько шоколадных монет в золотой фольге — наверное, с пасхальной охоты за яйцами, когда мы ездили к бывшей жене Грега. Я куснул одну, и меня чуть не стошнило.
— Мама, сколько она тут лежит?!
— Пару лет, наверное.
— Лет?!
— Итан, все знают,’что пасхальный шоколад хранится вечно. Если его не продали за один год, его уносят на склад, а на следующий год достают, и так до тех пор, пока все не купят. С такой точки зрения монеты почти свежие.
Я вспомнил о более насущном.
— Мама, объясни еще раз: зачем мы едем в эту деревню?
— Приятель Тима, Лайл, задолжал мне пятьдесят тысяч долларов и не хочет платить.
— Так, уже хоть что-то. А ему известно о… гм… судьбе Тима?
— Нет. Но несколько месяцев назад он узнал о нас с Тимом. Поссорился с ним и…
— Подожди — это как, узнал о вас с Тимом?
— Не надо пошлостей. Тим был по-своему милый. Между нами возникла странная близость.
— Все, дальше не говори. — Почему?
— Ты моя мать. Мне не по себе.
— Съешь еще монетку.
— Так эти ребята тоже байкеры?
— Итан, пора уже сообразить. Мы едем в глушь, чтобы забрать деньги за наркотики. Кто там еще будет жить?
Все это время лил дождь. Мы сворачивали на все более грязные и узкие дороги, пока не выбрались на гравий.
— Приехали, — сказала мама.
Когда-то это был деревенский дом. Тогда он стоял на отшибе; сейчас ничего не изменилось.
— Это ж надо: жить в Ванкувере и пропустить все жилищные бумы! — сказал я.
Мы постучали.
За дверью орал телевизор и лаяла умственно отсталая собака.
— Это Калик, — объяснила мама. Дверь со скрипом открылась. Мама сказала:
— Привет, Лайл!
— А, это ты!
— Да, я.
— Чего тебе надо, Кэрол?
— Будь добр, отдай мои деньги.
— А кто это с тобой — опять сосунка подцепила? Я заявил:
— Меня зовут Итан, я ее сын. Лайл закрыл дверь. Я возмутился: — Вот козел!
— Байкеры, чего ты хочешь? На этот раз постучал я. Мать крикнула:
— Лайл, пожалуйста, выходи! Давай все обсудим, как взрослые люди!
Лайл через дверь послал нас подальше. Смех второго байкера заглушил телевизор и безумный вой Калика. Мама постучала еще раз:
— Лайл, отдай мои деньги, и я перестану проедать тебе плешь!
— Уже проела! — крикнул приятель Лайла.
Эта остроумная реплика вызвала у байкеров конвульсии смеха.
— Они под кайфом, — догадался я.
— Знаешь, сынок, мне это напомнило времена, когда ты разносил газеты, а потом собирал деньги, и некоторые делали вид, будто их нет дома.
— Как меня это бесило! Неужели нельзя просто заплатить?
— Наверное, когда ты стоишь за дверью, ты кажешься им совестью. С нашими байкерами то же самое.
Вдруг из-за угла с пеной у рта выскочил розовато-белый питбуль и вонзил клык в мамину лодыжку.
— Мама!
Мать мигом выхватила из сумочки пистолет и отправила Калика к праотцам. Потом нагнулась и принялась ругаться самыми крепкими словами, какие знала:
— О, черт! Да что ж такое! Ой! Ой, Итан, больно! Этот маленький вонючка сдох? Отлично!
Я пнул труп Калика.
— Мерзкая тварюга! Вставай давай, мы тебя еще раз застрелим! — Я повернулся к матери. — Покажи ногу.
На ноге был глубокий укус; клык чудом не попал в варикозную вену. Я почему-то очень удивился: «У мамы варикоз?»
— Мерзкая, мерзкая шавка! — Здоровой ногой мама тоже пнула Калика.
Лайл открыл дверь и спросил:
— Кэрол, твою мать! Что ты сделала с моей собакой? Мать уставилась на него выпученными, почти безумными
глазами. Такой взгляд я видел только раз, когда мы с Грегом дурачились в гостиной и разбили фарфоровую фигурку Шекспира, стучащего в дверь домика Анны Хатауэй.
— Гони деньги, сволочь паршивая! Мама ругается!
— Сука чокнутая, ты Калика пристрелила!
— Молчи, дерьма кусок! Твой Калик прокусил мне ногу! Ты должен Кэрол Джарлевски пятьдесят тысяч. Деньги на бочку!
— Отсоси! Я сказал:
— Сам отсоси! Гони деньги!
Мама выстрелила. Пуля вошла в доску в миллиметре от ноги Лайла. Тот отпрянул.
— Господи, вы оба рехнулись!
Мы с мамой ворвались в дом. Обстановка напомнила мне нору песчанки, которую мы оборудовали в младших классах: на полу винегрет из порнографических постеров, повсюду старые телевизионные программы и обертки от фаст-фуда, и все это обрызгано кошачьей мочой. В дальнем конце комнаты укуренный дружок Лайла играл в «Chrono Trigger», и, стыдно признаться, я очень захотел к нему присоединиться.
Лайл пожаловался:
— Энди, эта Кэрол совсем спятила! Мать крикнула:
— Ты и так испортил мне настроение, Лайл! Гони деньги, или прострелю тебе ногу!
— Нет!
Мама прострелила кончик стоптанного ковбойского сапога. Лайл по-девчоночьи взвизгнул и схватился за ногу.
— Деньги!
— Энди, да отдай ей деньги! — Он покосился на меня. — Дебильная у тебя семейка, парень!
Мама выстрелила в потолок для острастки. На нас опустилась тучка пыли от штукатурки, похожая на кочан цветной капусты.
