– Доброе утро, Загид. Хотите чуду?
Он мой пасынок, но я к нему на «вы», ведь он старше меня и не терпит неуважения. Мне не нравится взгляд, которым Загид охватывает меня с головы до пят, я вспыхиваю, а ему мое смущение, похоже, доставляет удовольствие.
– Я за этим и пришел. Неси завтрак поскорее. Уезжаю по делам.
Загид раздает приказания, словно он не пасынок мне, а муж. Это странно, ведь у него есть жена, почему он не разбудит Агабаджи и не велит ей все то, что велит мне? Но я не могу задать ему этот вопрос, поэтому просто киваю, и он наконец уходит.
Ставлю на поднос все необходимое и отправляюсь в столовую мужской половины. Чтобы попасть туда, надо пройти длинным полутемным коридором мимо закрытых дверей женских спален, миновать небольшую прихожую, за которой начинаются жилые комнаты Джамалутдина и его сыновей. Здесь всегда тихо, мебели почти нет, все скромно и просто, даже в зале, где бывают уважаемые гости, вместо диванов на полу ковры и подушки. Единственный предмет роскоши – большой телевизор на подставке. Я каждый день протираю экран от пыли специальной тряпочкой, которую мне выдала Расима-апа, и всякий раз боюсь, что останутся разводы от чистящего средства с резким запахом, поэтому тру хорошенько, досуха.
Я стараюсь бывать на мужской половине как можно реже, но все равно получается не меньше трех раз в день, ведь я убираюсь и приношу еду, – и перед каждым походом я закутываюсь в платок, чтобы ни один волосок не выбивался наружу. Перед тем как войти, я должна убедиться, что в доме не гостят посторонние мужчины. Утром все просто: в такое время к нам никто не приходит, если только не стряслось что-то важное, как на днях, когда Джамалутдину принесли весть о внезапной смерти дальнего родственника. А вот днем или вечером приходится спрашивать у Расимы-апа, не пришел ли кто.
В комнате, где мужчины принимают пищу, сумрачно и прохладно. Здесь почти нет мебели, кроме стола посредине, простых удобных стульев и шкафа с посудой в дальнем углу. Вдоль стен разбросаны циновки. Я составляю на стол все, что принесла на подносе, стараясь не греметь посудой и управиться поскорее, пока не появился Загид. Но куда там, он тут как тут, смотрит, не пролью ли я чай, не подгоревшие ли чуду на тарелке, не забыла ли я про овечий сыр, который он ест каждое утро. Любая оплошность с моей стороны вызывает у Загида довольную усмешку, и он не преминет пожаловаться Расиме-апа, а той только того и надо. Джамалутдин не знает про козни Загида, а то, что Расима-апа учит меня жизни, он считает само собой разумеющимся. Иные свекрови так обращаются с невестками, что те сбегают в родительский дом и остаются там, если, конечно, им позволяют остаться. Джамалутдин говорит, если я буду трудолюбивой и почтительной, у Расимы-апа не появится поводов сурово со мной обращаться. Он не бывает дома целыми днями, а когда возвращается, требует тишины и порядка, так что домашние стараются как можно реже попадаться ему на глаза, а Расима-апа – та вообще ходит ласковая, слова дурного не скажет, речи ее льются словно мед.
Загид внимательно следит за мной, но на этот раз не находит повода придраться. Я разложила перед ним чуду и сыр, поставила чай, даже про салфетку не забыла.
Обычно Загид сразу меня отпускает. А сегодня не спешит, смотрит прямо в лицо, шайтан его забери. Я отвожу глаза, сдерживаясь, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость.
– Как тебе живется в нашем доме? – спрашивает Загид, наслаждаясь моим смущением и осознанием собственной власти.
– Хорошо, – отвечаю, а сама потихоньку пячусь к двери.
Но пасынок разгадал мою хитрость.
– Я не позволял тебе уйти! Сядь рядом. – Он хлопает ладонью по стулу. – Не люблю завтракать в одиночестве.
«Почему тогда не разбудишь Агабаджи? Ухаживать за мужем – ее обязанность».
– Мне нельзя тут. Если Джамалутдин войдет…
– Чего боишься? Я для тебя махрам
[5], забыла? Стыдливость хороша для засватанной девицы, но не для замужней женщины, живущей в доме с мужчинами.
– У меня много дел, Расима-апа рассердится, если узнает, что я тут прохлаждаюсь, – в отчаянии привожу я убедительный довод.
– Я скажу, что ты убиралась в моей комнате. Ну! Садись! – Тон и взгляд Загида ясно дают мне понять, что я совершу ошибку, если ослушаюсь.
Отодвигаю стул как можно дальше от него, сажусь на самый краешек, готовая в любой момент бежать. Хотя, что мне может сделать пасынок? Поблизости спит Джамалутдин, который вот-вот встанет. Бояться нечего. Да, Загид мне противен, но несколько минут можно и потерпеть.
– Я могу говорить тетке только хорошее о тебе, – вкрадчиво продолжает Загид, скаля желтые от табака зубы. – А могу наоборот. Она мне верит. Подумай, может, лучше бы мы были друзьями, а, Салихат?
Я киваю, а сама думаю: «Про какую дружбу он говорит? Разве я парень?»
Ведь дружить могут только мужчины с мужчинами или женщины с женщинами. А остальное – или родство, или харам.
Загид ест шумно и жадно, чуду запихивает в рот чуть ли не целиком, сыр падает ему на рубашку, он нетерпеливо смахивает крошки на пол. Мне неприятно на него смотреть, и я отворачиваюсь, с тоской глядя на дверь.
– Ты уже подружилась с моей женой? Вы ведь подружки с ней, скажи?
– Агабаджи хорошая, – осторожно отвечаю я. – Такая тихая, говорит мало… ей, наверное, не очень здоровится, все-таки первенца ждет…
– Уверен, будет сын, – важно говорит Загид, отхлебывая из чашки. – А ты еще не понесла? – Он кидает взгляд на мой живот, но я в просторном платье. – Отец каждую ночь к тебе ходит! Даром что старый, даже я столько не бываю с женой. Хотя ей не на что жаловаться.
Он похотливо хихикает. Наверное, это уже слишком. Вскакиваю и, пробормотав извинения, бегу прочь из комнаты. Вслед мне несется смех.
В коридоре прижимаюсь горячим лицом к стене, жду, пока успокоится колотящееся сердце. Загид ничего мне не сделал, но я осквернена его словами, взглядами, смехом. О том, чтобы рассказать обо всем мужу, мне и в голову не приходит.
Проходя мимо спальни Джамалутдина, осторожно заглядываю внутрь. В комнате полумрак, Джамалутдин спит после предрассветного намаза на своей узкой кровати, укрытый простыней. Затворяю дверь и возвращаюсь на кухню, время нести завтрак Расиме-апа.
На кухне хозяйничает Агабаджи. Лицо заспанное и злое, нечесаные пряди торчат из-под небрежно накинутого платка. За такой вид меня даже Жубаржат бы отругала. Поджав и без того тонкие губы, жена пасынка швыряет на тарелку чуду с таким видом, будто они виноваты во всех ее бедах. Увидев меня, презрительно передергивает плечами.
– Расима-апа голодная. – Слова, которыми Агабаджи удостаивает меня вместо «доброго утра», звучат как обвинение. – Она разбудила меня, потому что не смогла найти тебя. Где, интересно, ты была? – И, не дав мне возможности ответить, ехидно добавляет: – Лучше бы тебе придумать хорошее оправдание, чтобы не нарваться на неприятности.
