С замиранием сердца жду, когда он придет. Уже задремав, слышу, как открывается дверь, и сажусь в постели, улыбаясь ему.
– Думал, ты спишь, – говорит Джамалутдин, присаживаясь на кровать и пропуская через пальцы мои распущенные волосы.
– Ждала вас.
– Соскучилась?
Закрыв глаза, чтобы лучше чувствовать ласку, киваю.
– Ай, нехорошо. – Он осторожно трогает мою распухшую губу. – Разозлила Расиму-апа?
– Мне досталось за дело. – Я задерживаю его руку на своем лице. – Вместо того чтобы делом заниматься, я размечталась.
Удивляюсь собственной смелости. Признаться мужу в безделье, значит, навлечь на себя гнев куда больший, чем гнев домашних. Супруг отвечает перед Всевышним за все недостатки жены, искоренять которые – обязанность мужчины, ведь женщина по природе слаба и не обладает достаточной стойкостью для свершения богоугодных дел. Жена, после своей смерти попавшая в ад из-за лености, останется на совести нерадивого мужа, который мог, но не захотел указать ей праведный путь. Именно поэтому наши женщины с раннего детства воспринимают ругань и побои как должное, им и в голову не приходит возмутиться таким обращением, а уж тем более – пытаться ему помешать.
– Что за мечты у тебя, Салихат?
Сердце начинает биться быстро-быстро. Я должна говорить мужу только правду, особенно если он задает прямой вопрос.
– Мои недомогания не пришли.
Джамалутдин молчит – минуту, другую. В тревоге смотрю на мужа и вижу, что он улыбается.
– Сколько дней?
– Сегодня четвертый.
– У тебя так бывало раньше?
Качаю головой, краснея от стыда, – ай, разве можно говорить о таком с мужчиной!
– Так ты мечтала о нашем сыне? – Джамалутдин обнимает меня. – О, Салихат. Салихат…
В эту ночь он особенно нежен со мной, и я купаюсь в почти безоблачном счастье. Я не привыкла к такому, мне страшно – вдруг все закончится, потому что с самого начала предназначалось вовсе не мне, а какой-то другой девушке.
Через несколько дней уже нет сомнений, что я понесла. Однажды утром я просыпаюсь с непривычным чувством дурноты и едва успеваю добежать до уборной, как съеденный накануне ужин извергается обратно. На следующее утро все повторяется. Расима-апа, к своему неудовольствию, получает от Джамалутдина указание не перегружать меня домашней работой, по крайней мере, на первых порах, пока не станет понятно, насколько хорошо я переношу свою первую беременность.
7
За неделю до Рамадана Агабаджи вдруг начинает рожать – на два месяца раньше, чем нужно. Мы только позавтракали, я проводила Джамалутдина и грела на плите огромный чан воды для стирки белья, когда раздался вопль ужаса и боли. Я кинулась к комнате Агабаджи, потому что за первым воплем последовали еще, и не было сомнений, что кричит она.
Агабаджи сидела на полу, раздвинув ноги, и выгибалась дугой. Ее широко открытый рот кривился, из глаз катились слезы. Расима-апа, которая прибежала раньше меня, кинулась к ней и попыталась поднять, но Агабаджи грузно осела, едва не уронив Расиму-апа.
– Что смотришь? – бросила мне Расима-апа. – Помоги.
Вдвоем мы с трудом перетащили Агабаджи на кровать, она упиралась и не хотела идти, все повторяла: «Вай, больно, как больно!» – и скулила. Загид, не разобравшись в чем дело, сунулся было в комнату, но Расима-апа его спровадила, наказав не входить, пока все не закончится. Узнав, что у жены начались роды, тот брезгливо скривился и исчез.
В наших краях мужчины не присутствуют при родах, это считается постыдным делом, и женщины стараются родить как можно более незаметно, а лучше – молча, чтобы не тревожить мужчин своими криками. Пару лет назад был случай: муж чуть не до смерти избил жену за то, что та, рожая очередную дочку, кричала всю ночь и не давала ему спать. Но я думаю, он просто разозлился, что получил вместо сына еще одну девчонку, вот и выместил злость на жене.
Расима-апа отправилась звонить Мугубат-апа, которая помогает детям рождаться, а потом принесла чистые простыни, горячую воду и прокаленные ножницы. Все это время я сидела у кровати Агабаджи, а она, вцепившись в мою руку, выгибалась и кричала.
Через полчаса в комнату вошла Мугубат-апа со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом, закутанная в светлые одежды, спокойная и приветливая. Присела на край кровати, задрала Агабаджи платье, помяла выпяченный живот, покачала головой.
– Активно идет. Ай, бойкий какой, не терпится ему! Сколько твой срок?
– Семь месяцеееееев… – провыла Агабаджи, снова изогнувшись.
– Ну, ты, тише, – строго сказала Мугубат-апа. – Что кричишь? Вай, стыдно, стыдно так кричать! Ведь муж в доме, что он скажет, что люди скажут? Скажут, у Джамалутдина невестка порченая, родить нормально не может, да.
Агабаджи сразу притихла. Стонала сквозь зубы, закусив сунутую Расимой-апа тряпицу, так что получалось коровье мычание. Я отошла в дальний угол и присела на сундук. От этой суматохи и криков Агабаджи у меня заболело внутри. Мне хотелось уйти, но я не знала, можно или нет, вдруг что понадобится, а если Расима-апа меня не найдет, станет ругаться.
– Почему… так… рано? – выдохнула Агабаджи в перерыве между схватками. – Ведь… еще… два… месяца… уй! Уй, ааааааааааааа!
– Молчи, – прикрикнула Мугубат-апа. – Сунь в рот свою тряпку и терпи, да? Аллах один ведает, когда нашим детям появляться на свет. Тебе и лучше, родишь – не заметишь, весом-то такой ребенок меньше, чем другие, да. На днях помогала Марзии Абдулкадыровой, мальчик у нее родился почти пять килограммов, безменом взвесили и не поверили, все село сбежалось посмотреть. А Марзия ничего, ну, постонала немножко, когда муж по делам отлучился. И то сказать, почти два дня рожала, чуть на тот свет не отправилась, хотя у нее уже четверо.
– Ууууу-ваааай!..
Прошел час, потом второй и третий. Расима-апа и Мугубат-апа остались с Агабаджи, а я пошла заниматься делами. Надоело слушать, как Агабаджи стонет да жалуется. Неужели и мне так мучиться? Жубаржат вон как легко рожает, не крикнет ни разу. И Мугубат-апа она никогда не зовет, говорит – зачем лишние траты, лучше я сама. Дождется, пока схватки станут сильные, пойдет в спальню и дверь запрет. Пускает уже на ребеночка посмотреть, вымытого да запеленатого.
Я подаю Загиду обед и жду, что он спросит про Агабаджи, но он не спрашивает. В последнее время он со мной почти не говорит и не смотрит тем своим взглядом, от которого мне нехорошо делалось – может, узнал, что я понесла, а может, по другой причине. Мне куда спокойнее теперь, хвала Аллаху. Через некоторое время возвращаюсь, чтобы собрать грязную посуду. Загида в комнате уже нет, должно быть, пошел без дела болтаться по селу, что ему до мучений жены.
Агабаджи теперь стонет громче, и на лице у Мугубат-апа легкая тревога. Она давит ладонями на живот Агабаджи, а Расима-апа держит ее ноги разведенными. Агабаджи норовит вырваться и кричит:
