Я подумала-подумала, к кому сначала идти, и отправилась к Мустафе, потому что Джамалутдина беспокоить было нельзя. Но поговорить не получилось. Я пыталась как-то утешить Мустафу, а он отворачивался, молчал и всем видом показывал, как хочет, чтобы я ушла, но не смел попросить об этом, ведь я жена его отца. Пришлось уйти ни с чем.
Мустафа из подростка превратился в красивого юношу, широкоплечего и высокого, но своей мягкостью и добротой по-прежнему напоминает ребенка. Джамалутдин и Загид теперь берут его в свои поездки. Возвращаясь, Мустафа закрывается в комнате, а когда выходит, я вижу страдание в его глазах. Не знаю, что именно ему приходится делать в тех поездках, но что бы это ни было, оно не доставляет Мустафе радости. Может, ему и правда лучше пойти по духовному пути? Почему Джамалутдин так упорствует? Почему злится, когда Мустафа просит о таком богоугодном деле? Разве недостаточно одного сына, который ему вместо правой руки?
Я набралась смелости спросить мужа об этом, но ничего хорошего не вышло. Джамалутдин со сдержанной яростью велел мне заниматься ребенком и домашним хозяйством, а в мужские дела не вмешиваться, иначе пожалею о своей дерзости. Он не бил меня и даже не кричал, ведь я ждала Рамаданчика, но мне стало страшно потерять его хорошее отношение ко мне. Поэтому я поспешила уйти, а вечером с замиранием сердца ждала мужа в спальне. Но он не пришел, а на другой день уехал еще до завтрака.
Джамалутдин тогда отсутствовал неделю, и эти дни я места себе не находила, все валилось из рук, не хотелось ни есть, ни спать. Джаббар постоянно капризничал, живот тянуло болью, и я боялась начать рожать прежде времени. Муж еще не успел вернуться, а я дала себе слово, что для спокойствия нашей семьи больше не заговорю с ним о том, что меня не касается. Джамалутдин – мужчина, он главный в доме и знает, что для кого лучше, особенно для его детей. Когда наконец я смогла обнять его после долгой дороги, он все понял по моему лицу и улыбнулся мне. Никакое другое наказание я не усвоила бы лучше, чем то, которое Джамалутдин выбрал тогда для меня.
Через три месяца родился Рамаданчик, и все стало хорошо.
Теперь я наслаждаюсь ролью матери двух сыновей. По случаю недавних родов мне не надо по ночам готовить и подавать еду домашним, это делают Расима-апа и Агабаджи, которой пока не удалось забеременеть снова, хотя с рождения Асият прошел целый год. Пост в самом разгаре, и к Джамалутдину несколько раз приезжали родственники из дальних сел. Сейчас, в начале октября, уже нет такой изнуряющей жары, как летом, хотя дни стоят очень теплые, и дождей совсем нет.
В светлое время суток жизнь в доме, как и во всем селе, замирает. Расима-апа, Агабаджи с дочками, Джамалутдин и Загид спят после обязательного ежедневного чтения Корана вслух; Мустафа все свободное время проводит в мечети.
Одевшись и напихав побольше чистых хлопковых тряпок в шаровары, я выхожу в сад, прихватив полусонного Джаббара, хотя мне рано пока покидать комнату. Но лежать и слушать тишину невыносимо, да и чувствую я себя хорошо, нигде не болит.
Джаббар сразу засыпает под раскидистым абрикосом на расстеленном покрывале. Я возвращаюсь в дом за младшим, который продолжает крепко спать, пока я удобнее устраиваюсь с ним на руках. Прислонившись спиной к теплому стволу, я закрываю глаза и наслаждаюсь запахами сада и нагретой земли, нежаркими лучами солнца, которые проникают сквозь ветки и падают на мое лицо, тяжестью младенца и глубокой уверенностью в том, что этот малыш – далеко не последний наш с Джамалутдином ребенок. Я вспоминаю день, когда мы так же сидели под деревом с Мустафой, и он рассказывал о последнем дне своей матери, а я жутко боялась, что Джамалутдин может поступить со мной так же, как с ней, если захочет. Сейчас мне смешно вспоминать об этом, будто целая жизнь прошла между тем днем и сегодняшним.
Теперь хорошо бы девочку. Я вожусь с малышками Агабаджи не только потому, что они внучки Джамалутдина и мои родственницы, но и потому, что люблю их, будто своих. Я представляю, как буду наряжать дочку, какая она будет красавица, как станут защищать ее братья, какого хорошего мужа найдет ей Джамалутдин… и едва не пропускаю Жубаржат, которая входит в ворота и направляется к дому.
Первую минуту не верю своим глазам. Вторую – не могу ни встать, ни окликнуть ее, ведь тогда Рамадан проснется. Меня она никак не может увидеть, я сижу в дальнем конце сада под деревом, его ветки почти касаются земли, образуя нечто вроде шалаша. Но на все воля Аллаха: когда Жубаржат в нерешительности замедляет шаг, приблизившись к дому, мне удается положить малыша на покрывало рядом с Джаббаром и, высунувшись из-за веток, окликнуть мачеху.
Жубаржат изумленно глядит на меня, а потом проворно ныряет в мое укрытие. Мы обнимаемся, она переводит взгляд на малышей и благоговейно шепчет:
– Ай… неужто маленький тоже твой? Это что, совсем недавно роды были?
– Рамаданчику всего два дня.
– Хвала Аллаху, снова мальчик, пусть полнятся его годы счастьем и достатком!
– Иншалла.
Жубаржат не терпится поцеловать моих сыночков, но надо ждать, покуда проснутся. Я счастлива, что она пришла, соскучилась – не передать.
– Как отец отпустил тебя?
– Я не спросилась. – Жубаржат тихонько, чтоб не разбудить детей, смеется. – Он с утра в Махачкалу уехал, к вечеру только вернется. Давно собиралась к тебе, да то одно, то другое… сначала сама болела, потом Алибулатик захворал, его выхаживала – ни до чего дела не было. А теперь вот собралась наконец, да не зря: вместо одного ребенка – сразу двое!
– В дом пойдем? Чаю подать?
– Что ты! – Жубаржат машет рукой. – Ведь я пост соблюдаю, у Абдулжамала с этим строго. Здесь хорошо, не жарко, да и из окон нас не видать. Как живешь? Как муж, ладится у вас?
– Слава Аллаху. Ай, Жубаржат, ты ведь правду тогда говорила: мне теперь и почет, и уважение, а рожу еще сына – совсем хорошо станет, хочу, чтобы много деток было, как у тебя!
– У меня-то не будет больше. – На лицо мачехи набегает мимолетная тень, но она уже опять смеется. – Да и хватит, с этими-то едва справляюсь.
Я смотрю на Жубаржат и радуюсь вместе с ней, больше всего тому, что она уже не выглядит такой больной, как в том году. Пусть такая же худая, но в глазах уже совсем другое выражение, щеки покруглели, и плохого запаха больше нет. Странно видеть ее не беременной. Видать, сглазили плодовитость Жубаржат плохие люди, не убереглась она от зависти, ай, не убереглась. Тут я вспоминаю про главное, даже по лбу себя хлопаю с досады, как сразу не вспомнила?
– Про Джанисат скажи скорей, все-все скажи! Родила уже, да?
– Куда там. – Жубаржат странно усмехается и глядит в сторону.
– Но понесла ведь?
– Вот и нет! Больше года прошло, а она такая же, как в день свадьбы, уж и так я ее рассматриваю, и эдак, а на днях специально к ней вошла, когда она платье меняла. Живот плоский, что твоя доска.
– Ай, как это? Отец выгнать ее может… не в первой ведь.
