– Он проголодался, – говорю, повернувшись к Джамалутдину. – Кормить пора.
– Хорошо, корми.
Он что, останется смотреть?.. Я в замешательстве сажусь на постель спиной к нему, не решаясь напомнить, что мужья не должны при таком присутствовать. Отгибаю край простыни и даю Рамадану грудь, к которой тот жадно припадает. Теперь в комнате тихо, слышно только причмокивание малыша, но я спиной чувствую взгляд Джамалутдина. Мне одновременно стыдно и приятно, как будто мы еще ближе с ним стали, если только такое возможно.
Рамаданчик засыпает прежде, чем заканчивает есть. Он спокойный малыш, почти никогда не плачет, и животик не мучает его, как мучил когда-то Джаббара. Я кладу его обратно в колыбельку и возвращаюсь в кровать. Я смущена, мне хочется остаться одной, но Джамалутдин считает иначе. Он кладет руку мне на живот и говорит:
– Скоро опять понесешь. Пусть снова будет сын.
– Нет, – мотаю я головой. – Лучше девочка.
– А вдруг за девочку побью тебя, как Загид Агабаджи? – смеется Джамалутдин.
– Бедная Агабаджи… если родит еще одну дочку, что тогда с ней станет?
– Не бойся, жива останется, хотя и проку от нее никакого. Ну, – он склоняется надо мной, его лицо так близко, что я невольно закрываю глаза, – а теперь скажи мне «ты».
– Ай, нет… не могу… Может быть, завтра…
– Сейчас.
Слова, такие простые, будто застревают в горле. Зачем Джамалутдин меня мучает? Пусть бы все осталось, как есть. Он крепко держит меня и не собирается отпускать, покуда не услышит что хочет.
– Ты… останешься до утра?
Больше мне ничего в голову не приходит.
Вместо ответа Джамалутдин стягивает с меня простыню, и я удивляюсь, как это совсем недавно я хотела, чтобы он ушел?..
13
Это случилось через три недели после того нашего разговора.
За эти дни я привыкла, что Джамалутдин теперь почти всегда дома, отлучается только в магазин или к соседям, и в конце концов поверила, что так будет всегда.
Я снова, как в первые месяцы после свадьбы, каждое утро приношу ему завтрак, а после вечернего намаза жду мужа в спальне. Иногда кажется: я сплю и вот-вот проснусь, а Джамалутдин уже снова далеко. Но начинается новый день, и он тут, руководит прокладкой водопровода, принимает гостей, держит на коленях Джаббара и рассказывает ему что-то интересное, а сынок то серьезно хмурит бровки, то вдруг начинает заливисто смеяться.
Те серьезные бородатые мужчины приезжали к Джамалутдину аж трижды за неполный месяц. В такие вечера мы втроем: я, Расима-апа и Агабаджи – подаем много кушаний, чай и кальяны. Правда, последний их приезд случился уже после того, как на кухне из крана потекла вода, так что стало уже не так тяжело готовить и мыть посуду в большом количестве.
Три или четыре дня Расима-апа ходила очень на меня обиженная. Это Джамалутдин поговорил с ней, чтобы мне меньше работы стало. Я обрадовалась послаблению, но не потому, что лентяйка. Появилось больше времени на малышей, не только на своих, но и на Агабаджиных. Ее девочки меня заместо матери считают и ходят по пятам как привязанные.
Сначала Расима-апа всеми способами демонстрировала свое неудовольствие: бросала на меня злые взгляды, тяжко вздыхала и жаловалась на недомогания. При этом продолжала принимать соседок, ела как обычно и вид имела вполне здоровый. Я не обращала внимания, говорила с ней со всей почтительностью и при каждом удобном случае повторяла, как радуется Джамалутдин младшим сыновьям и как ждет от меня новых. Расима-апа смирилась и стала распределять дела на день поровну между мной и женой Загида, оставляя себе то, что мы никак не успевали.
Агабаджи весь последний год и так работала почти наравне со мной, а теперь целыми днями занята во дворе и на кухне тоже, хотя раньше появлялась там, только чтобы взять свежую лепешку или налить чаю. И жаловаться она забыла, и сил у нее на все хватает. В общем, все совсем не так, как раньше, когда Расима-апа ее за принцессу держала. Правда, это, может, только пока она снова не понесла. Загид ведь опять начал ходить в ее спальню, поэтому Агабаджи в хорошем настроении и даже иногда обращает внимание на дочек, чего за ней раньше не водилось.
В этот день непогода случилась – давно такого в наших краях не было. Когда я утром развешивала белье во дворе под навесом, дождь так и хлестал, того гляди, мокрый снег пойдет. Я вернулась в дом совсем продрогшая в своей толстой вязаной кофте, накинутой поверх платья. К вечеру дождь усилился, так что малышам пришлось забыть о прогулке. А раз их отцы тоже остались дома, пошалить не получилось, поэтому Джаббарик был не в духе, обижал девочек, а те боялись плакать или жаловаться – знали, что за слезы им от взрослых еще больше достанется. Так у нас родители с раннего детства приучают дочерей повиноваться мужчине.
Я рано закончила с делами, еще восьми не было. Рамаданчик уснул, а Джаббара забрал с собой в залу Мустафа. Недавно он начал читать ему вслух суры из Корана, я не возражала, наоборот, радовалась, что сынок становится ближе к Всевышнему. Расима-апа гостила у родственников в соседнем районе и должна была вернуться только через неделю. Джамалутдин после ужина попросил его не беспокоить и закрылся в своей комнате с Загидом, чтобы что-то обсудить.
Я наливаю в чашки горячий чай, кладу в пиалу фруктовые карамельки и несу к Агабаджи, которая полчаса назад ушла укладывать дочек спать и попросила меня прийти, как освобожусь. Ногой толкаю приоткрытую дверь. Жена Загида поднимает глаза от платья, которое штопает при свете лампы, прикладывает палец к губам, кивнув на матрас, где спят Айша, Ашраф и Асият.
Ставлю поднос на крышку широкого сундука, который вместо стола, и сажусь на пол рядом с Агабаджи. Ее комната такая же просторная, как моя, но здесь всегда беспорядок. Из мебели только кровать да шкаф, который, должно быть, не вмещает всей одежды, раз она по углам лежит, как придется, – и женская, и детская. Кровать разобрана, а тканое покрывало, подарок родственников Агабаджи на ее свадьбу, валяется рядом. Я дивлюсь, почему Загид не сделает Агабаджи замечание, и неужели ей самой нравится жить в беспорядке, но, конечно, не спрашиваю ее о таком. Убирать или нет свою комнату – ее личное дело, главное, чтобы в доме, куда в любой момент могут войти гости, всегда было чисто.
Порыв ветра бросает в окно щедрую горсть дождя, стекло угрожающе трещит, и мы обе вздрагиваем. Агабаджи кутается в платок из овечьей шерсти, вид у нее какой-то болезненный. Я протягиваю ей чашку, но она словно не видит, в глазах странное выражение.
– Что такое с тобой? – спрашиваю, а сама боюсь услышать ответ: вдруг она еще что-нибудь узнала про наших мужей и сейчас станет рассказывать.
– Беременная я, – говорит Агабаджи и улыбается все шире, а потом смеется от счастья.
– Ай! А если… – невысказанный вопрос замирает на моих губах, я гляжу на нее с испугом.
– Теперь уж точно мальчик. – Голос у Агабаджи такой уверенный, будто она в России проверилась на том аппарате для беременных. – Вот даже думать другое не хочу, понятно, да?
