Джамалутдин давно уже не смотрит в окно, он теперь глядит на меня, и с таким изумлением, будто чудо увидел. Но мне все равно, что он сделает за такие слова, пусть ударит или в чулане замкнет, только я устала молчать. А теперь еще и это – решил уехать и уедет, я вижу по его глазам, и слова, которые вырвались, ничего, кроме новой боли, мне не принесут.
– Сядь, – тихо говорит он.
Я опускаюсь обратно на циновки, дрожа и всхлипывая. Джамалутдин молчит, его взгляд очень странный, и минуту мне кажется, что он сейчас сядет рядом, обнимет и начнет утешать. Но он продолжает стоять, не двигаясь. Чувствую, как между нами образуется пропасть, которая с каждой минутой все шире, мне ее уже нипочем не перепрыгнуть.
– Я подозревал, что тебе все известно, – вдруг спокойно говорит Джамалутдин, но его спокойствие только внешнее. – Да и как иначе, если я сам в тот вечер позвал тебя к раненому боевику. То, что ты не задавала мне вопросов, еще не значило, что тебе все равно, кто это и что с ним случилось.
Боевик! Так вот кем был Абдулбари. Странно, но я встречаю новость равнодушно, быть может, потому, что с самого начала знала. Внезапно меня осеняет догадка, что и гости, которые регулярно приезжали в наш дом, полный невинных детей, были из числа тех…
– Ты ведь еще раньше догадалась, так? – продолжает Джамалутдин, будто мысли мои читает. – Трудно скрыть от жены свои занятия, когда принимаешь в доме таких гостей.
– Разве нельзя было по-другому? – горько шепчу я, глядя на него снизу вверх и взглядом умоляя уничтожить эту ужасную пропасть. – Ведь у тебя свой бизнес, ты чтишь Коран, и…
– Ай, молчи, женщина, не продолжай! – Он резко взмахивает рукой, его лицо искажается. – Это только мое дело, поняла, да? Сколько раз говорил: твоя забота – это дети и дом! То, что ты мне сказала сейчас, я и без тебя знаю. Думаешь, другие жены не ждут своих мужей домой? Думаешь, одна переживаешь? А знаешь, сколько еще наших мужчин делают то же, что и я?
– Какое мне дело до других, – тихо говорю, опустив глаза. – Ведь люблю я тебя.
– Значит, так, – Джамалутдин все-таки садится рядом и берет меня за руку, но в его прикосновении нет нежности, – то, о чем мы говорили, должно остаться здесь. Я уезжаю завтра. Связаться со мной не будет никакой возможности, только Загид станет получать от меня изредка вести, и я попрошу, чтобы передавал тебе привет от меня. От него я буду узнавать, что происходит в доме. Не только про детей, но и про тебя. Поэтому в мое отсутствие, как бы долго оно ни продлилось, ты должна не уронить себя, поняла? О деньгах на хозяйство не беспокойся. Я оставлю Расиме-апа достаточную сумму, чтобы вы не знали нужды. От тебя я требую, помимо сохранения чести, только одно: заботиться о наших детях.
Этим вечером Джамалутдин приходит ко мне в спальню, и наша последняя ночь перед разлукой такая горькая, что я совсем не думаю о страсти. Хочу лишь бесконечно обнимать Джамалутдина, целовать его лицо и губы, навсегда оставляя в памяти его запах и вкус. Я так боюсь, что он не вернется! Этот страх кажется мне уже состоявшейся реальностью в отличие от тех, прежних. О, если б можно было приклеиться к нему намертво, стать с ним единым целым и быть вместе там, где ему предстоит оказаться!..
Но Джамалутдин, поцеловав меня на прощание, уходит, не оставшись на ночь.
На следующее утро он выходит за ворота, ни разу не обернувшись. Свою машину он оставил Загиду. Наверное, на улице его ждут, чтобы увезти далеко от меня. Едва муж пропадает из виду, Загид, стоящий рядом, растягивает губы в ухмылке. Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу такое, что хочу бежать к воротам, чтобы остановить Джамалутдина. Загид тихо говорит:
– Иди в дом!
И в его голосе такая угроза, что мне не остается ничего другого, только подчиниться.
16
В последнее время я часто задаю себе вопрос, знает ли Расима-апа, чем все эти годы занимался Джамалутдин, куда он уехал… или это знает только Загид? По лицу Расимы-апа не угадаешь, ведет она себя так же, как и всегда. Внешне у нас ничего не изменилось. Начиная с раннего утра и до вечера – тот же строгий распорядок, обязательные перерывы на молитву и подчинение младших старшим, а женщин – мужчинам. Точнее, теперь только одному мужчине – Загиду. Каждое утро, а их прошло уже пятнадцать с того момента, как Джамалутдин вышел за ворота, я все сильней убеждаюсь, какую радость его исчезновение доставляет Загиду. Он стал в доме полноправным хозяином, и даже Расима-апа это признала, видимо, поняла, что чем скорей она это сделает, тем для нее же лучше.
Я не могу так, как она. Не хочу мириться с тем, что Джамалутдина с нами нет и Загид теперь над нами главный. Джамалутдин пока жив, но кто знает, что будет завтра? Каждый новый день будет отдалять нас друг от друга, так что в конце концов я не почувствую, если вдруг его больше не станет в этом мире, и буду по-прежнему уверена, что рано или поздно он вернется домой. Загид не скажет мне правду. Я и раньше подозревала, что старший сын Джамалутдина не особо чтит Коран и ведет себя совсем не так, как подобает мусульманину. Но теперь Загида некому сдерживать, и каждое утро, просыпаясь, я не хочу выходить из спальни, потому что боюсь.
Для страха вроде бы нет оснований. Загид появляется на нашей половине редко, только чтобы отдать распоряжение или разжиться горячим чуду. С тех пор как ушла Агабаджи, его вообще перестали интересовать женские дела, а дочерей он вовсе не замечает. Да и девочки считают за лучшее не попадаться отцу на глаза. Четырехлетние Айша и Ашраф все больше замыкаются в себе, почти не разговаривают, разве только друг с другом, и часто сидят под навесом, тесно прижавшись друг к другу и присматривая за младшими. С недавнего времени Расима-апа стала давать им несложные поручения, и близняшки выполняют их беспрекословно, а потом снова садятся под навес и молчат. Наверное, скучают по маме, ведь они-то хорошо ее помнят, в отличие от Асият и тем более Анисы.
Плохо, что Загид каждый день теперь дома, разве что от скуки пошатается по селу или ненадолго уедет на машине, но к ночи всегда возвращается. Когда я занимаюсь делами на нашей половине, то немного расслабляюсь, но стоит мне выйти во двор по хозяйственным надобностям, я чувствую, как Загид наблюдает за мной из окна. Я стала носить самую закрытую одежду, надвинутый на самые брови платок и юбку до пят, хотя раньше, особенно если мужчин дома не было или стояла жаркая погода, не придерживалась таких строгих правил.
О том, что раньше я хотя бы изредка выходила за ворота, придется надолго забыть. Загид ясно дал мне это понять. Любая самовольная прогулка, даже до родника, будет считаться побегом со всеми вытекающими последствиями, сказал он. Я не сильно расстроилась, ходить-то мне особо некуда, разве только к Жубаржат. Я видела ее в последний раз больше полугода назад, когда она приходила поздравить меня с очередным сыном, и соскучилась по ней. Жаль, что я не успела навестить ее до отъезда Джамалутдина и узнать последние новости об отце и его второй жене, которая так и не смогла пока родить ни одного ребенка.
