– Кто это?
– Я.
– Кто – я? Наши все дома.
– Я. Сашка…
– Ах, Сашка! И зачем же ты туда залез?
– Хотел от тебя спрятаться.
– Спрятался?
– Угу.
– Вот и сиди там.
– Я маме все про тебя скажу.
– А я добавлю.
В общем, выпустил я его из дивана, когда во дворе послышались голоса родителей. Лида пилила отца за то, что он на прощание целовался с ее подругой Валей Шилдиной почти по-настоящему, а это совсем не обязательно. Тимофеич самодовольно отвечал, мол, не виноват, она сама губы подставила.
– Мало ли кто тебе чего подставит… – не унималась Лида. – Я с тобой еще завтра на свежую голову поговорю!
– Вылезай, партизан! – разрешил я.
С тех пор Сашка никогда от меня больше не прятался. Я вдруг почувствовал, что соскучился по брату, по его проказам, шкодливой улыбке, даже по его постоянным попыткам стянуть что-нибудь из письменного стола или нарисовать в моей классной тетрадке чертика. Однажды я, не поглядев, сдал домашнее задание на проверку, Ирина Анатольевна посмотрела на страничку, хмыкнула и заметила с иронией:
– Так ты у нас еще и художник! Ну-ну… А почему у черта два хвоста?
А все-таки я брата люблю. «Родная кровь», – как говорит бабушка Аня.
Я вздохнул и лег на диван с книжкой:
«…Сильные удары весел разбивали мутную воду Хапи. Три могучих негра-гребца быстро гнали вверх по течению легкую лодку. Под плетеным сводом навеса сидели двое. Это были Бурджетд и старый Мен-Кау-Тот…»
Оторвав глаза от страницы, я снова увидел знакомого таракана, который, шевеля усиками, словно ухмыляясь, беззастенчиво прогуливался, как по бульвару, вдоль полированной ручки дивана, а по ножке обеденного стола взбиралось другое насекомое. Третий прусак бежал от батареи к этажерке. Это уже ни в какие ворота не лезет! Если они так нагло ведут себя днем, то можно представить, что происходит тут ночью, когда я сплю. Что ж, остается принять вызов!
Я тихо встал, осторожно взял отцовский тапок с широкой кожаной подошвой, но, выйдя на тропу войны, с удивлением обнаружил: все насекомые внезапно исчезли. Странно! Непонятно. Может, они телепаты и умеют читать наши мысли, как Вольф Мессинг? Нет, скорее всего, в результате горького опыта многих поколений тараканы усвоили: если человек берет в руки мухобойку, тапок или свернутую в трубочку газету, надо немедленно сматываться.
Неужели они настолько умны? Муравьи точно соображают – попробуй построить без мозгов муравейник. Но тараканы! Нужен срочный научный эксперимент. Я демонстративно положил тапок на место, на коврик у родительской кровати, а потом прошелся по комнате прогулочным шагом, показывая: в руках у меня ничего опасного нет. Затем я стал демонстративно собираться на улицу, для убедительности вслух излагая маршрут предстоящей прогулки, надел техасы, ставшие действительно подлиннее, долго шнуровал кеды, натягивал перед зеркалом куцую курточку, громко сокрушаясь, что за лето неприлично вытянулся. Попутно мне пришла в голову интересная мысль: в светлом будущем изобретут такую одежду, которая будет взрослеть вместе с хозяином, попутно видоизменяясь согласно последней моде. Короче: младенцу покупают только распашонку, а дальше она растет вместе с ребенком. То же самое с чепчиком, он последовательно превращается сначала в панаму, затем в детский картуз и, наконец, во взрослую шляпу. У демисезонных пальто к зиме сатиновая подкладка будет изнутри покрываться густым мехом для согрева…
Размышляя о будущем, я показательно собирался на улицу, чтобы убедить тараканов в серьезности своих намерений, а уходя, отчетливо произнес:
– Прошвырнусь-ка я часок-другой… – И громко хлопнул дверью, злорадно воображая, как ворвусь через десять минут и тяжеленьким журналом «Политическое самообразование», который незаметно захватил с собой, перебью обнаглевших насекомых до одного.
Но далеко я уходить не стал, выжидал на площадке, опершись на перила и глядя вниз на ступени с медными шишечками.
Дом-то у нас старинный, дореволюционный. Алексевна даже помнит бородатого швейцара в шинели с золотыми пуговицами. Она жила здесь еще до того, как особняк отдали заводу. Странная какая-то старуха – с мучнистым лицом, мутными глазами и тонкими синими губами. Когда мы занимали маленькую комнату с ней по соседству, она часто зазывала меня в гости, рассказывала про царские времена и показывала большую голубую чашку с черным двуглавым орлом и надписью «300 лет Дома Романовых», такие дарили всем желающим в 1913 году. Было и блюдечко, но разбилось еще до войны. По ее словам, швейцар стоял под навесом у парадного входа и, ожидая возвращения квартирантов, холил длинную бороду специальной серебряной расческой на цепочке. Едва кто-то появлялся, он с поклоном распахивал дверь, получая за это пятак, а то гривенник.
– Десять копеек! – восхищался я. – Это же – молочное мороженное и стакан газировки без сиропа!
– Я тебя умоляю! – закатывала глаза Алексевна. – Да ты знаешь, сколько всего можно было купить на десять копеек при царе-батюшке?
– Сколько?
– Ого! Тарелка щей с мясом на Покровке три копейки стоила! На гривенник фунт говядины отдавали!
– Фунт?
– Почти полкило по-нынешнему. А сейчас, говорят, в гастрономе за кило костей два рублика вынь да положь!
– За что же тогда царя свергли? – удивлялся я.
– Бес людей попутал. Бог за неблагодарность наказал. Прости им, Господи, ибо не ведали, что творили… – и она крестилась на темную икону в углу.
Под ней всегда горела лампадка – это такая висящая на цепочках синяя стеклянная баночка с маслом и торчащим наружу фитильком, как в керосинке.
Алексевна иногда вскрикивала:
– Ой, голова садовая, опять забыла в лампадку маслица долить!
Еще она вспоминала белое атласное платье, которое ей сшили к свадьбе, но ее жених утонул в полынье, переходя зимой Москву-реку напротив Кремля, и наряд пришлось отдать младшей сестре, а та умерла от испанки – это такой грипп… Тут Алексевна начинала тяжело и прерывисто дышать, капала себе в рюмку ландышевую настойку и жаловалась, что грудная жаба ее скоро задушит. Но любой разговор заканчивался тем, что, озираясь, «сумашечая» начинала выпытывать, не видел ли я каких-то подозрительных людей, которые сторожат ее под окнами или у ворот.
– Нет. А вы дядю Гришу спросите!
– Он с ними заодно! – шептала она, расширив безумные и бесцветные глаза.
Тогда я, ударив себя по лбу, объяснял, что мне еще нужно делать уроки, и убегал. Вскоре Алексевну забирали, чтобы подлечить, Цыган заселялся к Черугиным.
Я бесцельно смотрел вниз, разглядывая два ряда медных шишечек. Они расположены по краям пролета, в том месте, где сходится нижняя проступь с верхним подступенком. Эти названия я слышал от дяди Коли Черугина, он начальник бондарного цеха, где делают в основном бочки, но иногда по заказу мастерят и лестницы тоже. А вот шишечки, назначение которых я никак не мог разгадать, оказалось, нужны для того, чтобы с помощью длинных металлических прутков, вставленных в отверстия, прижимать к ступеням ковровую дорожку, иначе она сползет.
