– Общежитие для людей! Для собак – улица!
Это ерунда! У Юрки Мазовецкого огромный пятнистый дог, который лает так громко, что слышно в подъезде, хотя живут они на пятом этаже. Правда, площадь у них отдельная, генеральская, такая просторная, что можно на велосипеде кататься. Юркин дед, хоть и в отставке, ходит по квартире в кителе с золотыми погонами, друзей внука зовет «суворовцами» и на вопрос, будет ли он пить чай, отвечает: «Так точно!» Целый генерал, а собак любит! Колов же дослужился всего-навсего до младшего лейтенанта (это одна крошечная звездочка на погоне), а четвероногих друзей боится и презирает. Кстати, родителям Кольки Кобелькова хозяйка тоже разрешает держать смешного пушистого песика, при условии, что тот не будет выть. И ведь не воет – только поскуливает.
Если пересечь Рыкунов и идти дальше, по Центросоюзному переулку, упирающемуся в железные ворота Хладокомбината, слева будет двухэтажный деревянный дом, построенный еще при царе. Там, за забором в палисаднике, кто-то из ребят нашел серебряную царскую монету – двадцать пять копеек. В доме печное отопление, и вдоль кирпичной стены Маргаринового завода сложена длинная поленница дров. Кроме того, во дворе имеется выгребная яма, очень нехорошо пахнущая, особенно после дождя. Время от времени к ней приезжает особая машина – «говно-бочка». Хмурый водитель (я бы тоже не особенно веселился на такой работе) нехотя разворачивает толстую гофрированную кишку и опускает ее в смрадное подземелье, приподняв деревянную крышку, обитую прогнившим толем. Потом шофер включает рычагом насос – кишка, чавкая и содрогаясь, перекачивает нечистоты из ямы в цистерну.
Лида считает все это форменным безобразием, пережитком антисанитарного прошлого, особенно рядом со сквером, где играют дети, которые могут буквально провалиться черт знает куда! По этому поводу обращались в райком, собирали подписи под жалобой Ильичеву, теперь хотят писать самому Гришину!
В старом доме живет мой ровесник Колька Кобельков, с которым я иногда меняюсь марками. Его родители работают на Хладокомбинате, рядом, и потому снимают комнату у хозяйки. Я сначала ничего не мог понять: какая хозяйка может быть у дома, если все принадлежит государству? Комендант или домуправ, даже такой дурной, как Колов, – другое дело, так полагается. Но владелец? Мы живем при социализме или где? Зачем тогда революцию делали, Зимний брали, рубали белых? Но Колька уверяет, будто хозяйка в молодости была самой настоящей революционеркой и прятала в конспиративной квартире чуть ли не дедушку Калинина. Нас, между прочим, принимали в пионеры в музее Калинина, возле Кремля. Я запомнил в витрине под стеклом его личный браунинг, чуть больше зажигалки. С таким и на Чешиху вечером можно прошвырнуться! В общем, после Великого Октября хозяйке оставили дом в собственности и разрешили сдавать комнаты жильцам, как на юге – отдыхающим. Но за это с нее берут большой налог, и она ворчит, что съемщики квартируют у нее почти даром, а ей самой кроме хлопот ничего не остается.
Видел я эту революционерку: седая, толстая старуха с недовольным лицом. И это, конечно, странно… Разве может человек, воплотивший свои самые светлые мечты, жить с таким кислым видом? Даже летом она сидит на крыльце в пальто с поднятым каракулевым воротником и через лупу читает толстенную книгу. Колька уверяет, что это – Библия. Врет, гад! Какая же революционерка станет читать Библию? Наша Алексевна ее читает, но так она же из бывших! Несколько раз, проходя мимо, я хотел остановиться и спросить хозяйку, не встречалась ли она в своей революционной молодости с Кларой Моисеевной Кац, видевшей самого Ленина? Но у старухи всегда такой суровый взгляд, что я не решился.
Обойдя Колькин дом, я свистнул пару раз и бросил несколько тугих репейных головок в закрытое окно. Но занавески не шелохнулись. Лето. Скука. Одиночество. Трудно жить без коллектива…
Отодвинув позеленевшую доску, болтавшуюся на гвозде, я протиснулся через щель и оказался в нашем скверике. Его разбили на пустыре, когда я ходил еще в детский сад. Все наши сбежались тогда поглазеть, как мощный кран снимал с грузовиков бетонные секции будущей ограды и ставил на ленточный фундамент, залитый по ребристой арматуре. Когда блоки уложили, рабочий в брезентовой робе, рассыпая искры, два дня приваривал узорные чугунные парапетики к торчащим из бетона железкам. Иногда он поднимал похожую на обувную коробку маску с узким темным стеклышком посредине и просил нас: «Ребята, не смотрите на огонь, худо будет!» Но мы не слушались и любовались брызгами белого огня. Глаза потом долго болели и слезились, словно их запорошили молотым перцем.
Забор вышел невысокий, метра полтора. Потом пригнали несколько самосвалов хорошей черной земли и разровняли, а в центре, где планировалась клумба, ссыпали целый кузов испорченного кофе с цикорием. На Пищекомбинате все время что-то подгорает, и этот брак сыплют в клумбу каждый год, объясняя: лучшего удобрения невозможно придумать! Не знаю, не знаю… Настурции и флоксы, конечно, растут, но после дождя в сквере такой запах, точно Серафима Николаевна на кухне в маленьком серебряном кувшинчике с деревянной ручкой (у него смешное название «турка») варит себе кофе по-турецки. Если положить много сахару – пить можно. Я пробовал.
А вдоль забора, изнутри, посадили желтые акации, затем в большие ямы на расстоянии пяти метров друг от друга врыли молодые тополя, они быстро вытянулись, поднявшись выше проводов. В начале июня входишь за ограду и кажется, будто попал в заснеженный лес, ветки густо покрыты белым пухом, который потом срывается и разносится ветром по всей округе. Кое-кто в общежитии начинает кашлять, чихать, сморкаться и ругать «тополиную напасть».
В сквере есть даже таблички «По газонам не ходить! Штраф – 5 рублей»! В слове «штраф» буква «в» переправлена на «ф». Это я ошибся, когда по просьбе коменданта Колова писал на фанерке масляной краской.
– Эх ты, грамотей! – рассердилась Лида, которой тут же наябедничали.
Однако на моей памяти никого еще не оштрафовали, хотя запрет постоянно нарушают. Во-первых, играя в салочки или в казаков-разбойников, просто невозможно бегать только по дорожкам, посыпанным битым кирпичом. Во-вторых, именно на газонах возле кирпичной стены растут большие шампиньоны. В-третьих, там девчонки устраивают свои «секреты», а мы их злорадно разоряем. Зачем? Это же красиво: в земле, под стеклышком, теснятся кусочки фольги и фантиков, бусинки, бутылочные осколки, голубиные перышки, лепестки цветов – все это вместе образует необычайные узоры – засмотришься. Но у «Ойкумены» свои суровые законы, подчиняясь им, ты должен найти прикрытый дерном «секрет», перемешать его с землей, а потом победно наблюдать, как горько рыдает девчонка, любовно собиравшая и прятавшая свою красивую тайну. Такова жизнь!
Народу в скверике сегодня немного. На лавочках сидят две мамаши с колясками, чья-то бабушка испуганно следит за тем, как ее щекастый внук крутит педали трехколесного велосипеда, носясь вокруг клумбы. В глазах у нее ужас, словно ребенок гоняет не на трехколесном драндулете, а на мотоцикле по вертикальной стене. Я видел такой аттракцион в Парке культуры имени Горького, и удивить этими «чудесами отваги», как написано на щите, можно только тех, кто не учился в школе и не знает, что такое центробежная сила. Как говорит дядя Юра, «дешевые понтярщики морочат трудовой народ!».
