В дверь постучали, и в комнату заглянул лысый дядя Витя Петрыкин, отец моего друга Мишки:
– Приятного аппетита!
– Спасибо, Виктор. Садись к столу! – строго пригласила мать.
– Да нет, мы с Валюшкой – уже… того… перекусили.
– Дядя Витя, а Мишка когда вернется? – спросил я с набитым ртом.
– Прожуй сначала! – наставительно буркнул Тимофеич.
– Позавчера только в деревню увезли дружка твоего. На парное молочко. Теперь жди к первому сентября.
– Жа-алко!
– Оно – конечно.
– А что там ваш Володя? – участливо поинтересовалась маман.
– И не спрашивайте, Лидия Ильинична! Как лег лицом к стенке – так и лежит. Скоро два месяца…
– А институт?
– Не желает. Ничего теперь не хочет… Говорит: в армию пойду.
– И то дело! – кивнул отец. – Проветрит башку и поступит через два года.
– А если на флот? – спросил я.
– Тогда через три. Я три с половиной года отбарабанил – и живой.
– Миш, ну что ты ерунду мелешь! Вить, врачам-то показывали?
– А то как же! Не раз.
– И что?
– Сказали: стресс.
– Это еще что за дрянь такая? – удивился отец. – Не слыхал.
– Новая болезнь. Нервная, – вздохнул Петрыкин. – Лечить не умеют. На молодой организм надеются. Тимофеич, козла-то забьем после ужина?
– Никаких козлов! – вскинулась маман.
– Посмотрим! – набычился отец: он терпеть не мог, когда им «рулили».
– Тогда я четвертого не ищу!
– Третьего тоже не ищи! – парткомовским голосом предупредила Лида, намекая на распитие в неположенном месте.
– Ну что вы такое, Лидия Ильинична, говорите! – обиделся Петрыкин и, закрывая дверь с той стороны, напомнил: – Тимофеич, ждем!
Но маман знала, о чем говорила. Дядя Витя славился тем, что иногда напивался до беспамятства. Несколько раз его, беспробудно спящего, привозил на мотоцикле с коляской наш участковый Антонов. Этой зимой соседа где-то подобрали и приволокли в общежитие на санках. Чуть не замерз. С отцом такого никогда не случалось, хоть и он тоже не без греха. Пока Лида жарила на Большой кухне картошку, ему удалось дважды сделать свое дело: достать железную фляжку из тайника – бокового кармана зимнего пальто, висевшего в нафталиновой темноте шифоньера, плеснуть в хрустальный стаканчик, поспешно выпить, занюхать черным хлебом и погрозить мне пальцем, мол, не проболтайся, ни-ни! У отца есть такая специальная фляжка, плоская и выгнутая, чтобы плотнее прилегала к груди. Он называет ее «манерка».
– Почему «манерка»?
– А леший его знает. Манерка – и все тут.
В ней Тимофеич выносит с завода спирт, которым положено протирать контакты. Не знаю уж: или контактов там слишком много, или они какого-то невероятного размера, или их вообще никогда не протирают, но такие же фляжки на предприятии имеют почти все работяги и даже отдельные труженицы.
– Миш, попадешься – с завода выгонят! – постоянно предупреждает маман.
– Ладно тебе…
– Послушай, на совещании в райкоме сказали: принято решение – покончить с несунами навсегда.
– Ага, пусть сначала начнут!
– Как не стыдно! Ты же коммунист!
– А коммунистам даром не наливают. Кто же, интересно знать, меня выгонит? И так работать некому! – усмехается в ответ Тимофеич. – Лимиту разную зазывают из деревни.
– А сам-то ты откуда?
– От верблюда.
Это чистая правда: не про верблюда, а про то, что работать некому. У проходных, по крайней мере на нашей Бакунинской улице, повсюду висят застекленные объявления, сверху крупно написано: «ТРЕБУЮТСЯ». А пониже и помельче перечисляется, кто именно: токари, слесари, водители, наладчики, фасовщики, грузчики, электрики, лекальщики, фрезеровщики, плотники… Позарез нужны даже карусельщики и револьверщики, хотя вроде бы желающих покрутиться на карусели и пострелять из револьвера должно быть выше крыши. Но это мне раньше так казалось – в детстве. Теперь-то я знаю, револьверщики из револьвера не стреляют, а карусельщики на карусели не крутятся. Те и другие работают на токарных станках. Наш сосед дядя Коля Черугин мне объяснил.
Мой отец, кстати, – электрик и всюду требуется. Когда по телевизору рассказывают о страшной безработице в Америке, меня переполняет чувство гордости за нашу страну, где человек всегда уверен в завтрашнем дне и никогда не останется без дела. Правда, ни на одной школе почему-то не висит объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ЗАВУЧ ИЛИ ДИРЕКТОР», а когда я поинтересовался у Лиды, отчего никто не требуется в райком, она испуганно приложила палец к губам и попросила никому больше такой идиотский вопрос не задавать.
– Почему?
– По кочану!
Так она всегда говорит, когда не знает ответа или считает, что я еще не дорос до правильного понимания. Взрослые даже не догадываются, насколько мы, несмышленые, хорошо разбираемся в том, до чего, по-ихнему, «не доросли»!
– Миш? – ласково спросила Лида, подкладывая ему картошки. – Мы-то с тобой когда на море поедем, слышишь?
– Слышу, – буркнул отец, не отрываясь от телевизора, хотя оперу терпеть не мог, предпочитая балет.
На экране как раз начались буйные половецкие пляски. Из балерин ему нравится Уланова, а молодую и перспективную, как уверяет Серафима Николаевна, Плисецкую он называет почему-то «пляшущим циркулем».
– Так хочется в море окунуться! – мечтательно промолвила маман, поведя молодыми плечами.
– У меня отпуск в ноябре.
– Опять? Почему?
– График такой.
– Тебе уже два года отпуск летом не давали. Сходи в завком!
– Бесполезно. Скажут, как обычно: ты, Полуяков, – коммунист и должен понимать производственную необходимость. Сами, суки, в июле отгуливают.
– Ты все-таки сходи!
– Ладно, схожу. Лид…
– Что?
– Под картошечку надо бы!
– А разве праздник сегодня? – строго удивилась она.
– А как же? Сын из пионерлагеря вернулся!
– И то правда. В завком сходишь?
– Схожу.
– Честное партийное?
– Честное партийное. – твердо пообещал отец и добавил: – Без креста!
Тут вот какая хитрость: если даешь слово, но при этом держишь, например, в кармане скрещенные пальцы, клятва не считается, ее можно не выполнять. А сказав «без креста», ты обрекаешь себя на исполнительность.
