Пока все это трясли с хлебозавода по выбитому асфальту или булыжной мостовой, орешки и пудра стряхивались на пергамент, даже изюм, выпиравший из кексов и булочек, вываливался. Наконец машина въезжала в подворотню. Приняв товар, продавцы красиво выкладывали свежайшую выпечку на витрину, а магазинный грузчик Семен Иванович встряхивал, накреняя, пустые лотки, и в углу скапливалась дивная смесь орехов, изюма и сахарной пудры.
Наверное, если бы в Кремле собрали самых знаменитых кондитеров страны и приказали под страхом исключения из партии придумать для советских детей новое, небывалое лакомство, ничего вкуснее этой дивной смеси на дне хлебных лотков они бы изобрести не сумели. И я отчетливо вижу, как бедные кондитеры один за другим выходят, понурив головы, из Спасских ворот и отдают свои красные книжечки с профилем Ильича строгому милиционеру в барашковой ушанке.
Вот за этой-то вкуснятиной мы и мчались с Мотей, едва дождавшись, когда загорится зеленый свет. Семен Иванович отрывал куски пергамента, ловко скручивал фунтики, насыпал туда дивную смесь и вручал детям, вставшим в очередь, спрашивая на всякий случай, как они учатся и слушаются ли старших. Разумеется, все успевали на «пятерки» и вели себя образцово. Врунов и среди пионеров хватает. Понятное дело, о бесплатном угощении знала вся малолетняя округа, ведь подворотня была видна не только из наших окон. Хвост выстраивался заранее. Главное – оказаться в первых рядах, так как больше четырех-пяти фунтиков за один привоз наскрести не удавалось. Несколько раз мы прибегали первыми, но бывало, и безнадежно опаздывали.
Минувшей весной Семен Иванович посмотрел на нас и покачал головой:
– Э-э, пацаны, это же для маленьких, а вам уже к станку пора! В последний раз угощаю, учтите! Ради праздника…
Грузчик был по случаю Дня Победы при своих медалях – «За отвагу» и «За взятие Кенигсберга».
– А тебе, Матвей, худеть надо, иначе ты ни в какую гимнастерку не влезешь. Понял?
– Понял, дядя Семен…
«Вот так и кончается детство…» – подумал я.
25-й троллейбус все никак не шел. Может, снова рога с проводов слетели? Люди на остановке уже начали роптать, они ворчали, мол, правильно сняли Егорычева, он все развалил, а новый начальник Москвы Гришин что-то долго запрягает, пошел второй год, как его назначили, а троллейбуса не дождешься.
– Не за это Егорычева сняли!
– А за что?
– Он правду с трибуны сказал!
– Кому?
– Самому!
– Ну и дурак…
– Надо писать, надо жаловаться! – заявил мужичок в шапочке, сложенной из газеты.
– В ОТК! – поддакнул я.
– При чем тут ОТК? В Мосгортранс! Сходи-ка лучше, парень, на угол – посмотри, может, на подъеме тарантас застрял. Только очки сними, а то ни хрена не увидишь!
Я растерялся и что-то промычал в ответ.
– Не русский, что ли?
– Пионер! – глупейшим образом возразил я.
– А коли пионер – бегом!
Обычно троллейбус тяжело, словно пенсионер по лестнице, поднимался верх от Солянки к Маросейке. Сперва из-за взлобка показывались «рога», потом желтая крыша, наконец бликующее на солнце лобовое стекло, словно вдавленное вовнутрь. Но я ничего такого я не увидел. Снизу к перекрестку, отдуваясь, брел прохожий в жеваном летнем костюме и рубахе с вышивкой по вороту. Макушку прикрывала бархатная тюбетейка.
– Извините, – обратился я. – Вы там, внизу, троллейбус не видели?
– Видел. Целых три, – ответил он, смерив меня ироническим взглядом всего – от апельсиновых сандалий до курортных очков.
– Едут?
– Плывут. Варварку затопило. Озеро там теперь. Байкал. Москанализации голову надо оторвать! Эх… – Жеваный махнул рукой и двинулся на зеленый свет в сторону Политехнического.
А я остался на углу. Отсюда хорошо просматривалась темно-серая чугунная часовня с большими крестами на запертых дверях. Ее поставили в честь гренадеров, освобождавших Болгарию. Про то, как турки угнетали братьев-славян и как наши «чудо-богатыри» в жуткий мороз взяли крепость Шипку, изображенную на пачках сигарет, рассказывала мне бабушка Елизавета Михайловна, когда водила на прогулки по бульвару – вниз к Варварке и обратно вверх на Маросейку. Но чаще она садилась с книгой на скамейку и разрешала мне побегать с другими детьми. Мы носились вокруг клумбы и, улучив момент, заглядывали с трепетом сердца в замочную скважину. В солнечные дни благодаря прозрачной крыше внутри часовни было довольно светло и виднелись старые выцветшие венки. Под ними, понизив голос, объясняли местные ребята, стоят гробы с мертвыми гренадерами, но они выглядят совсем как живые – только не дышат. Раз в год чугунную дверь отпирают секретным ключом, поднимают крышки с гробов, чтобы проверить сохранность чудо-богатырей и окропить их святой водой. Но делают это рано утром, пока в округе все еще спят…
Наконец показался троллейбус. Я бегом вернулся на остановку и деловито сообщил очереди, что ждать осталось совсем недолго.
– Как же ты сквозь такие очки увидал, пижон? – удивился веселый дядька в газетной шапочке.
– Главное теперь, чтобы на повороте штанги не сорвало! – запереживала усталая женщина с сумками, такими полными, что треугольные молочные пакеты едва не вываливались на асфальт.
Но, видимо, водитель оказался мастером своего дела, поворачивал широким полукругом, медленно и осторожно, в итоге – кронштейны щелкали, искрили, но все-таки удержались на проводах.
– Слава богу, «стекляшка»! Поместимся.
25-й, тяжело приседая, подвалил к тротуару и с треском открыл складные двери. Это был новый, красно-белый, просторный троллейбус с большими окнами, в том числе на крыше, хотя по Москве все еще ходили и старые, сутулые, сине-желтые колымаги со скошенным лобовым стеклом. Они были тесные, темные, тряские, но зато там можно было поднять стекло, закрепить деревянную раму специальными «собачками» на желательной высоте и выставить на ветерок руку, чтобы махать встречным машинам.
Я снял от греха очки, подсадил усталую тетку с сумками, хотел пропустить вперед и веселого дядьку в газетной шапочке, но он со словами «молодым везде у нас дорога» втолкнул меня вовнутрь. Народу набилось много, но еще не впритык. Я демонстративно бросил двугривенный в прозрачную кассу, аккуратно выкрутив, оторвал билетик и стал ждать. Древняя бабушка села с внучкой на место для пассажиров с детьми и инвалидов, порылась в замшевом кошельке и отсчитала мелочь.
– Не опускайте! – попросил я, забрал четыре копейки и снабдил ее билетом.
Из глубины салона передали еще гривенник и двушку, я ссыпал монеты в карман и вдруг почувствовал на себе подозрительный взгляд. У окна, рядом с бабушкой, сидел пассажир, по виду явно не инвалид и даже не пенсионер. На нем был черный, несмотря на лето, костюм, белая рубашка с плетеным галстуком, а на коленях лежала коричневая папочка с молнией – такую же Лиде в прошлом году выдали как делегату районной конференции. Но больше всего меня насторожила его прическа – на редкость аккуратная, даже прилизанная. Лицо тоже было опасное – внимательное, чуть насмешливое. К тому же на месте, где сидеть ему явно не полагалось, прилизанный устроился так, точно имел на это полное право.
