…Серьезный человек вышел от директора без открытки, но зато с другой, куда более важной бумажкой, и на него, как вороны на горбушку, набросились грузины:
– Кацо, продай машину. Тыщу сверху даю!
– Две дам! И ящик хванчкары!
Тимофеич, глядя на них, разозлился и тихо сказал, играя желваками:
– Всех этих носатых можно сразу брать и сажать!
– Почему?
– Считать умеешь?
– Умею.
– Считай! У меня зарплата неплохая, даже хорошая – сто шестьдесят. С квартальными премиями и прогрессивкой выходит почти двести. Если каждый месяц класть на книжку сто рублей, сколько нужно копить на «Волгу»?
– А сколько она стоит?
– 5600 рубликов.
– Почти пять лет.
– Вот! Две тысячи сверху и ящик винища! Откуда? Не с зарплаты же!
– Они мандарины выращивают и хурму…
– А я на заводе двигатели строю. Почему у них есть на машину, а у меня нет и не будет?
– Не знаю.
– И я не знаю. Откуда у них столько деньжищ?
– Воруют, – предположил я, вспомнив, что в комедии «Берегись автомобиля» все владельцы «Волг» – жулики, кроме одного пострадавшего академика.
– Ясен пень: ворье! Значит, всех можно сразу брать – и сажать! Пошли отсюда! Тошно смотреть…
Чтобы успокоить нервы, отец зашел в 21-й гастроном, где его уже ждали два таких же раздраженных гражданина. Тимофеич без колебаний согласился стать третьим, что после двух кружек послебанного пива на пользу, конечно, не пошло. Лида его мгновенно разоблачила, едва он вошел в комнату, даже мои путаные свидетельские показания не понадобились.
– И что же за повод? – спросила она.
– Не туда мы идем! – махнул рукой отец. – Не туда!
– Проспись, Солженицын!
– Кто это? – не понял он.
– Литературный власовец. На семинаре рассказывали.
– А чего он хочет?
– Реставрации капитализма.
– Шиш ему!
А вот дядя Юра вообще считает, что машины покупают одни идиоты. Ведь если каждый день тратить на такси два рубля, можно разъезжать на «Волге» с шашечками целых семь лет, не заботясь ни о ремонте, ни о бензине, ни о запчастях, которые невозможно достать без блата и переплаты. Видимо, так думают многие. У нас на весь Рыкунов переулок всего одна личная «Победа», а ее хозяин по фамилии Фомин свободное время проводит, засунув голову под капот или высунув ноги из-под автомобиля. Ехидный Тимофеич так и говорит:
– Глянь, опять Фомин загорает!
– Вот смехотура! – соглашаюсь я.
Я еще раз посмотрел на гомонящую толпу автомечтателей и с облегчением подумал, что при коммунизме всё, даже такси, станет бесплатным, и тогда про собственную машину можно будет забыть навсегда. Зачем лишняя морока с запчастями? Поднял руку, сел, и тебя везут, куда скажешь, хоть в Сухуми. Приехал, сказал шоферу «спасибо» и шагай своей дорогой.
Правда, в 1980 году, когда обещали достроить и сдать в эксплуатацию коммунизм, мне будет тридцать шесть лет, сколько теперь Лиде. Преклонный возраст. Но по телевизору постоянно говорят про ударников, которые перевыполняют план. Недавно на «Голубой огонек», где пел любимый Лидин Лев Барашков, позвали ивановскую ткачиху, она по производственным показателям живет уже в 1974 году! А с виду не скажешь: обычная женщина, похожа на тетю Валю Петрыкину.
– Ну как вам там, в 1974 году? – с улыбкой спросила ее Светлана Жильцова.
– Хорошо! – ответила ударница. – До коммунизма рукой подать!
И все в студии захлопали, даже грустный Аркадий Райкин.
Значит, благодаря трудовому героизму светлое будущее наступит гораздо раньше обещанного, и тогда подрастающему поколению не придется ломать голову над тем, как за шестнадцать копеек подстричься «под скобку», если она стоит сорок.
Я свернул с Бакунинской налево, в Гавриков переулок. Там тоже были очереди, но не такие, конечно, как у магазина «Автомобили». Один хвост, подлиннее, состоящий исключительно из мужчин, тянулся к старинному приземистому дому с островерхими каменными наличниками. Раньше там, говорят, жили бояре, а теперь продают в разлив пиво, за которым народ стоит даже зимой в мороз. Вторая очередь, женская, выстроилась к двухстворчатой амбарной двери с вывеской «Субпродукты».
– Что дают? – плачущим голосом спросила знакомая мне тетка с набитыми сумками.
– Говяжьи хвосты и свиные копыта, – ответили ей с готовностью. – Печенка кончилась.
– Ой, надо брать! Я за вами.
«Куда же она хвосты-то положит? – удивился я, глядя на треугольные молочные пакеты, почти вываливающиеся наружу. – В зубах, что ли, копыта понесет?»
Справа, за углом, на Ирининской улице, притулился угрюмый магазин. К нему никогда не бывает очереди, да и покупателей там немного. Над входом – темная вывеска «Похоронные принадлежности». В витрине – букеты и венки из бумажных цветов, обвитых черными лентами с золотыми надписями: «Дорогому мужу, сыну, отцу от безутешных близких» или «Любим, помним, скорбим! Трудовой коллектив». Цены на венках немалые, хотя тетя Клава с бабушкой Аней получают за одну искусственную розу всего пять копеек. Иногда летом, в жару, как сегодня, дверь распахивают для свежего сквозняка и подпирают гробовой крышкой, обитой в оборочку грустной материей.
Не знаю, почему меня всегда тянет к этому печальному магазину, но зайти туда я не решаюсь. Посмотрят и скажут:
– Что-то, мальчик, рановато ты к нам заглянул!
Вот и сейчас, проходя мимо, я скосил глаза в дверной проем и различил в глубине венки, висящие по стенам. Заплаканная женщина в трауре выбирала гроб, щупая креповые оборки, точно рюши платья, которое собирается купить. Я подумал, что когда-нибудь… вот так же… Но, возможно, при коммунизме придумают пилюли вечной молодости. Проглотил – и живи себе дальше, без страха смерти! Космонавтам, летящим к далеким планетам, никак не обойтись без таких таблеток. Значит, точно изобретут! И тогда тот лучший мир опустеет, ведь все мы навсегда останемся на этом прекрасном свете!
Миновав «Похоронные принадлежности», я перешел на другую сторону, очутившись у входа в парикмахерскую. Она занимает нижнюю часть облезлого двухэтажного дома на углу Гаврикова, там, где он круто спускается к Большой Почтовой улице, которую бабушка Аня зовет «Хапиловкой».
За парикмахерской виднеется церковь с небольшой чешуйчатой маковкой. Там давно никто уже не молится, зато работает секция бокса – к ограде прикреплен щит с объявлением о наборе желающих и нарисован парень в пухлых перчатках: одной рукой он прикрывает подбородок, а второй наносит прямой удар. К сожалению, в секцию записывают только с четырнадцати лет, да и то если есть письменное согласие родителей. Этот спорт не для слабых! Мне осталось ждать год с хвостиком. Зато потом, натренировавшись и поставив удар, я смогу после вечернего сеанса в «Новаторе» повести Шуру домой самыми темными и опасными дворами, даже через Налесный переулок. Если какие-нибудь пацаны нагло попросят у меня закурить (а они обязательно попросят!) – я без лишних слов отправлю их в нокаут, как Валерий Попенченко Эмиля Шульца в Токио. Нет, лучше одного – в нокдаун, чтобы он мог еще плакать и просить пощады. Я вопросительно посмотрю на Шуру, и она, улыбнувшись, разрешит не добивать хулигана.
