– Ну, как там бабушка? – ласково спросил Корень.
– Хорошо… – давясь хлебом, прохрипел я.
– Прожуй! – участливо посоветовал он. – А что это у тебя там? – он кивнул на газетный сверток, промокший масляными пятнами.
– Ситник жареный.
– На молоке?
– Угу.
– С сахаром?
– Угу.
– Оставишь!
– Причаливай, внучек! Разговор есть! – усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.
– Я в парик-кмахерскую оп-паздываю…
– Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!
29. Как меня оболванили
…В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня вождя краснокожих, но тот намертво вцепился в лошадиную шею.
– Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!
– Не-ет! – отвечал парень утробным рыком.
– Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!
– Тебя она налупит!
Общественность наблюдали за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет «халой». Это такие плетеные булки. Наконец парикмахерша не выдержала:
– Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят-ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?
– Не могу!
– Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?
– Моя!
Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, а это для советского человека – явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.
– А это еще кто такой вырядился? – строго спросил ветеран с газетой.
– Стань в конец, парень! – потребовал грузин в большой кепке.
Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.
– Я занимал… Я погулять выходил… Я только…
– Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?
– Скажите им! – с мольбой обратился я к потному папаше.
– Правильно… Он перед нами стоял! – подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.
– Ну, тогда другое дело! Тогда конечно… – закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. – Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!
– Молодец, – похвалил ветеран. – Если прав – не уступай!
– Значит, говоришь, твоя очередь? – уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
– Моя.
– Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся – не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуме брали?
– Ага.
Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног, очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку, на стене, висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом – треугольный вымпел с золотой бахромой – «За победу в социалистическом соревновании».
В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе – и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалось. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»
Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась…» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу постригся и сбрил бороду…
– Не бойся, – успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. – Больно не будет!
– Я и не боюсь.
– Вижу. Чик-чик, и всё! – она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. – Как будем стричься? Опять «под скобку»? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? – мастерица показала на фотографию хорового мальчика.
– Нет, под полубокс.
– Тебе не пойдет!
– Так надо…
– Боксер, что ли?
– Угу.
– У нас тут, в церкви, тренируешься? – Она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.
– Угу… – морщась, соврал я. – Второй юношеский.
– Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.
– А вы где живете?
– На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.
Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.
– Знаешь Хапиловку?
– Еще бы… Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?
– Наши, – вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.
– Пес тоже ваш?
– Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?
– Лежит.
– Воет?
– Молчит.
– Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки «под скобку»? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.
