Эрланджер приводит слова оставшегося в живых журналиста, который сказал: «Все вокруг рушилось. Выхода не было. Отовсюду валил дым. Это был ужас. Люди кричали. Будто в кошмаре». Другой сообщал о «чудовищном взрыве, и вокруг стало совсем темно». «Знакомая картина разбитого вдребезги стекла, разрушенных стен, изувеченных балок, обгоревшей краски и эмоционального опустошения».
Однако приведенные в предыдущем абзаце цитаты – об этом говорит нам независимый журналист Дэвид Петерсон – относятся не к январю 2015 года. Они позаимствованы из репортажа, написанного Эрланджером 24 апреля 1999 года, который привлек к себе куда меньше внимания. Тогда Эрланджер писал о «ракетном ударе НАТО по штаб-квартире государственного телевидения Сербии», который «вышиб Радио и телевидение Сербии (РТС) из эфира», убив шестнадцать журналистов.
Как сообщал Эрланджер, официальные лица США и НАТО выступили в защиту этого удара, связав его с усилиями, направленными на подрыв режима югославского президента Слободана Милошевича. Официальный представитель Пентагона Кеннет Бэкон на брифинге в Вашингтоне заявил, что «сербское телевидение является точно такой же частью кровавой машины Милошевича, как и его армия», и в этом качестве представляет собой цель для нападения
[499].
Тогда не было ни демонстраций, ни громогласных, гневных осуждений, ни слоганов «Я – РТС», ни попыток разобраться в истоках этого удара в христианской культуре и истории. Напротив, нападение на телецентр превозносилось до небес. Высокопоставленный дипломат Ричард Холбрук, в те времена специальный представитель в Югославии, назвал успешный удар по РТС «чрезвычайно важным и, на мой взгляд, положительным шагом вперед»
[500].
Можно привести пример множества других событий, не повлекших за собой никаких экскурсов в историю и культуру Запада. Скажем, самый страшный одиночный теракт за последние годы в Европе, в ходе которого Андерс Брейвик, христианский ультрасионистский экстремист и исламофоб, в июле 2011 года убил семьдесят семь человек, по большей части подростков.
Аналогичным образом, «война против терроризма» закрывает глаза на самую уникальную террористическую кампанию современности – практику использования Обамой дронов-убийц для уничтожения тех, кто вроде бы как в один прекрасный день намерен нанести нам ущерб, а заодно и тех, кому не посчастливится оказаться рядом. В иных случаях недостатка в таких «невезучих» тоже нет, взять хотя бы пятьдесят гражданских лиц, убитых в декабре 2015 года в ходе американской бомбардировки в Сирии, о чем в СМИ едва было упомянуто
[501].
Наказание за НАТОвскую бомбардировку телецентра РТС понес только один человек: сербский суд приговорил генерального директора Радио и телевидения Сербии к десяти годам тюрьмы за то, что он не смог эвакуировать из здания людей. Международный уголовный суд по Югославии, рассмотрев удар НАТО, пришел к выводу, что этот удар не был преступлением, и хотя человеческие жертвы, «к сожалению, были многочисленными, они не выглядят явно непропорциональными»
[502].
Сравнение этих двух случаев помогает нам понять высказывание борца за гражданские права Флойда Абрамса, получившего известность благодаря яростной борьбе за свободу слова: «Бывают времена, когда себя надо сдерживать. Однако сразу после самого опасного наступления на журналистику на памяти живущих редакторы The New York Times лучше всего послужили бы делу защиты свободы слова, если б они подключились к этому делу». Иными словами, если бы опубликовали высмеивавшие Мохаммеда карикатуры Charlie Hebdo, которые и спровоцировали теракт
[503].
Называя нападение на Charlie Hebdo «самым опасным наступлением на журналистику на памяти живущих», Абрамс ничуть не ошибается. Причина этого кроется в концепции «памяти живущих» – категории, выстроенной самым тщательным образом для того, чтобы включать в нее их преступления против нас, но скрупулезно исключать наши преступления против них – последние, собственно, даже не преступления, а благородные усилия по защите высших ценностей, которые порой непреднамеренно влекут за собой побочный ущерб в виде человеческих жертв.
Эту любопытную категорию «памяти живущих» можно продемонстрировать и другими примерами. Один из них – удар военно-морского флота по Эль-Фаллудже в ноябре 2004 года, ставший одним из самых кровавых преступлений в ходе американского вторжения в Ирак. В преддверии этого удара военные захватили Центральную больницу Эль-Фаллуджи, что само по себе серьезнейшее военное преступление, не говоря уже о том, каким образом его совершили. Броский репортаж об этом поместила на первой полосе New York Times, сопроводив фотографией, на которой «вооруженные солдаты выгоняют пациентов и персонал из кабинетов и палат, заставляют сесть или лечь на пол, а потом связывают им за спиной руки». Захват больницы посчитали оправданным и достойным всяческих похвал, потому как он позволил «закрыть учреждение, названное офицерами пропагандистским оружием боевиков: больницу Аль-Фаллуджи, постоянно сообщавшую о потерях среди гражданского населения»
[504].
Закрытие этого «пропагандистского оружия» конечно же не было наступлением на свободу слова, и поэтому не заслуживает включения в «память живущих». Но есть другие вопросы. Один из них, вполне естественно, заключается в том, как Франция, к примеру, может поддерживать свободу слова с помощью неоднократно применявшегося закона Гейссо, фактически наделяющего государство правом определять Историческую Истину и наказывать за отклонение от его эдиктов. Или как она отстаивает священные принципы «свободы, равенства, братства», высылая несчастных цыган, потомков выживших жертв холокоста. Или как обращается с иммигрантами из Северной Африки в пригородах Парижа, где террористы, напавшие на Charlie Hebdo, собственно, и превратились в джихадистов.
