Когда мы, наконец, грохнулись на тоскливо хрустнувший пол чердака, я оказался сверху, но особого преимущество мне это не дало: Мишу без труда отшвырнул меня и, перекатившись, поднялся на ноги.
— Сдавайся! — прорычал я. — Неужели не видишь, что тебе не победить?
Ход и горячка боя понемногу сносили крышу и мне. И если еще минуту назад я в первую очередь думал, как бы не убить и не искалечить брата, то теперь моим главным желанием было свалить его.
Не обязательно живым.
Резерв одним махом обсох примерно вдвое, и из моей ладони с негромким то ли гулом, то ли шипением выросло полуметровое лезвие Кладенца. Миша из последних сил метнул чахлый Серп — но я просто отвел его в сторону свободной рукой. Заклятье разрубило где-то за спиной балку и, судя по звукам, еще пару голубей в придачу — а я шел вперед.
Щит у Миши все-таки был — но уже совсем слабенький и крохотный, закрывающий только верхнюю половину туловища. Я вскрыл его одним взмахом огненного лезвия и ударил снова. Изо всех сил, целясь в голову — и только в самый последний момент заставил себя распустить боевое плетение.
Мой кулак врезался Мише в лицо, опрокидывая его на пол. Подняться он уже не смог: не хватило сил даже двигаться. Схватка высосала братца до капли, и все что ему оставалось — только беспомощно бормотать, заливаясь кровью из разбитого носа.
— Сашка, послушай… Ты не понимаешь, я не…
— Да заткнись ты уже, — проворчал я, скручивая Мише руки за спиной поясным ремнем. — Деду будешь рассказывать.
Глава 27
— Как же так, Миша?
Молчание — долгое, тягучее, казавшееся чуть ли не бесконечным — прервал дед. Если честно, я ожидал чего-то… более внушительного. Вспышки Дара, от которой на старой усадьбе подпрыгнула бы крыша. Молний из глаз, яростного крика — да хотя бы уже привычного гулкого удара тростью об пол.
Ничего этого не было. Грозного деда будто подменили. Он сидел в своем кресле в гостиной, чуть сгорбившись, и даже не смотрел ни на брата, ни на нас с Андреем Георгиевичем. Просто уставился в пол, чуть покачивая головой, будто ему вдруг стало тяжело держать старческой шеей ее вес.
За те дни, которые мы не виделись, дед здорово похудел и осунулся. Когда-то он мог похвастаться богатырским сложением, и даже в девяносто с лишним лет все еще выглядел внушительно — а за последние пару-тройку недель будто уменьшился вдвое. Домашняя одежда висела на нем мешком, плечи опустились, а на шее добавилось морщин. Кожа у деда всегда была чуть смуглой — как у всех Горчаковых, разве что кроме Кости — а сейчас казалась пепельно-серой, неживой.
Но куда больше меня тревожила щетина. Неровная поросль на щеках деда явно насчитывала дней пять, не меньше. Раньше он себе такого не позволял: брился каждое утро, и непременно сам, неукоснительно соблюдая десятилетиями не менявшиеся привычки. Наверное, для него это было чем-то вроде чашки чая за час до завтрака или трубки натощак — ритуалом, отступать от которого допускалось только по особенным случаям.
Вроде этого. Дед старался не показывать виду, но последние полгода явно дались ему нелегко. Сначала авария, потом гибель Кости, заговор против рода — а теперь еще и это. Неудивительно, что старик сдал…
Я вдруг с какой-то пронзительной отчетливостью понял, что ему осталось недолго. Нет, я всегда осознавал, что дед — как и все люди, даже наделенные самым могучим Даром — не вечен. Но его уход казался чем-то далеким, почти ненастоящим. Старший из Горчаковых уже не первый десяток лет жаловался на здоровье, понемногу подводила память — но воля и характер уж точно оставались прежними. Железными, твердыми — такими, что об них сломала бы зубы даже сама смерть.
А теперь передо мной сидел немощный старец с хриплым надтреснутым голосом. Не глыба, не древний утес, переживший столетия зимних бурь — а обычный человек, уязвимый и хрупкий. По мощи Дара дед превосходил нас всех троих вместе взятых, и даже сейчас я бы не продержался против него и пары мгновений.
Но его ударило то, от чего не спасет даже самый надежный и крепкий Щит.
— Как же так? — скрипуче повторил дед. — Почему?.. Зачем?
Миша не ответил. Только огляделся по сторонам, мазнул по мне пустым взглядом — и снова опустил голову. Так ничего и не сказал, хотя деваться ему было, в общем, уже некуда. Когда мы с Андреем Георгиевичем привезли его — на заднем сиденье, скрученного ремнями по рукам и ногам, как барана — родовое поместье уже опустело. Будто вымерло: дед выгнал всех, даже Арину Степановну, даже охрану на воротах — чтобы никто не видел Мишиного позора.
Чем бы ни закончился этот разговор, он касается только нашего рода.
— Молчишь? — снова заговорил дед. — Чего тебе не хватало, дурень?
Кое-какие соображения у меня имелись — хоть делиться ими я и не собирался. Не то, что Мишу можно было понять — но причины предать род у него были. Нелепые, неразумные, почти детские — и все-таки были. С самого детства он неизменно оказывался задвинут куда-то на задний план. Второй сын в семье, теряющийся на фоне блестящего старшего брата — Кости. Не наследник, служивый, да еще и не наделенный какими-то особыми дарованиями. И так средний во всем — а потом еще и лишенный любви матери, которая все свое тепло почему-то отдавала младшему, уродившемуся чуть ли не бездарем.
То есть — мне.
Стоит ли удивляться, что у Миши за годы накопилось достаточно обид, чтобы в его голове прочно укоренились нехорошие мысли. Но это уж точно не повод предавать собственную семью!
— Расскажи. — Я подался вперед. — Ты виноват, но еще не поздно что-то исправить, Миш. Мы видели документы, которые ты передавал ку…
— Молчал бы, — мрачно огрызнулся Миша. — Уж перед тобой-то я отчитываться не обязан.
— Отчитайся перед дедом. — Я пожал плечами. — В конце концов, от него зависит, что с тобой будет.
Миша злобно зыркнул на меня исподлобья — но так ничего и не сказал. Может, он и не самый сообразительный из Горчаковых, и все-таки дураком бы я его не назвал. Братец уже наверняка успел сообразить, что деваться ему некуда, но все равно держался на чистом упрямстве. И у меня не было никакого инструмента расколоть его. Во всяком случае — по хорошему.
Но у деда, конечно же, был.
— Ты ведь понимаешь, что у меня есть достаточно способов заставить тебя говорить? — Дед протяжно вздохнул. — И совершенно никакого желания пользоваться ни одним из них… Понимаешь?
Миша даже не пошевелился. То ли еще надеялся, что друзья-заговорщики явятся, чтобы его спасти… то ли за братцем имелись прегрешения, по сравнению с которыми предательство, убийство наследника рода и передача семейного достояния в чужие руки оказались бы просто цветочками.
А может, просто уперся — без особой причины, только чтобы не уступить ни мне, ни деду. Или проглотил язык…
Да какая, в общем, разница?
