В общем, оказавшись у дверей Лейлы в июле 1968 года, он бежал от полиции, которая разгоняла демонстрацию против Шестого флота, от него разило слезоточивым газом и радикалистскими идеями, он был обладателем непростого прошлого и душевной улыбки.
– Как ты здесь оказалась? – часто спрашивали мужчины.
И каждый раз Лейла рассказывала разное: все зависело от того, что, по ее мнению, мужчина хотел услышать, – история, скорректированная под нужды клиента. Этот талант она переняла у Гадкой Ма.
Но в случае с Д/Али она бы такого делать не стала, да он и не спрашивал. Ему хотелось узнать о ней нечто иное: вкусны ли были завтраки в Ване, когда она была ребенком, какие давние зимние ароматы она отчетливее всего помнит? Если бы ей пришлось охарактеризовать города с помощью запахов, какой аромат подошел бы Стамбулу? Если бы свобода была блюдом, как бы она, по ее мнению, ощущалась на языке? А отечество? Казалось, Д/Али воспринимает мир через вкусы и ароматы, даже такие абстрактные понятия, как счастье и любовь. Со временем это превратилось в игру для двоих, в этакую валюту: они вспоминали какие-то важные моменты и переводили их во вкусы и запахи.
Наслаждаясь тембром его голоса, Лейла могла слушать Д/Али часами, и это никогда не надоедало. В его присутствии она ощущала легкость, какую не испытывала долгие годы. Ручеек надежды – Лейла думала, что она уже не способна на такие эмоции, – проникал в ее вены и заставлял сердце биться чаще. Это ощущение было сродни тому, что она испытывала в детстве, когда сидела на крыше дома в Ване и разглядывала пейзаж, – словно завтра не будет.
Самая большая загадка Д/Али в глазах Лейлы – то, что с самого начала он обращался с ней как с равной, словно бордель был всего лишь аудиторией в университете, а она – студенткой, с которой он периодически сталкивался в полуосвещенных коридорах. Именно это больше всего сбивало ее с толку – неожиданное ощущение равенства. Разумеется, это была иллюзия, но Лейла ее очень ценила. Оказавшись на незнакомой территории, узнавая его, она заново узнавала и саму себя. Все замечали, как светились ее глаза, когда она его видела, но не многие понимали, что это волнение сопровождалось приступами вины.
– Тебе не стоит больше приходить сюда, – сказала однажды Лейла. – Тут нет ничего хорошего. Здесь сплошные несчастья, разве ты не видишь? Они заразительны для человеческой души. И не стоит думать, что ты выше этого, потому что это затягивает, это болото. Тут нет нормальных людей – ни одного. И ничего естественного тут тоже нет. Я больше не хочу, чтобы ты сидел со мной. Да и зачем ты приходишь так часто, если ты даже…
Она не закончила фразу, опасаясь, что он посчитает, будто она расстроена: он ведь так ни разу и не спал с ней, в действительности же это нравилось ей и вызывало уважение. Лейла держалась за это, как за драгоценный подарок, который он ей вручил. Странное дело, но именно в отсутствие секса она позволяла себе думать о нем в этом ключе, время от времени она ловила себя на мысли о том, каково это – дотронуться до его шеи, поцеловать маленький шрамик на его подбородке.
– Я прихожу, потому что мне нравится видеться с тобой, вот и все, – сдержанно ответил Д/Али. – В этой извращенной системе я не знаю ни одного нормального человека.
Д/Али говорил: как правило, люди, слишком часто использующие слово «естественный», понятия не имеют о естестве матери-природы. Если рассказать им, что улитки, черви и черноморский окунь – гермафродиты, самцы морского конька могут рожать, рыба-клоун в середине жизни из самца превращается в самку, а самец-каракатица на самом деле трансвестит, они страшно удивятся. Тот, кто изучал природу, дважды подумает, прежде чем назвать что-то естественным.
– Прекрасно, но ты платишь столько денег. Гадкая Ма берет с тебя почасовую оплату.
– Ну да, берет, – печально ответил Д/Али. – Но давай на минуточку представим, что мы бы стали встречаться и либо я, либо ты платили бы за развлечения. Куда бы мы ходили? В кино, в дорогой ресторан или на танцы…
– В дорогой ресторан! На танцы! – с улыбкой повторила Лейла.
– Я просто хочу сказать, что мы бы тратили деньги.
– Это другое. Твои родители пришли бы в ужас, узнай они, что деньги, которые они заработали тяжелым трудом, ты тратишь в подобном месте.
– Но родители не присылают мне никаких денег!
– Неужели? А я думала… Тогда как же ты оплачиваешь такое?
– Я работаю. – Он подмигнул.
– Где?
– Тут и там, повсюду.
– На кого?
– На революцию!
Лейла отвела встревоженный взгляд. И вот в очередной раз в своей жизни она разрывалась между чутьем и сердцем. Чутье подсказывало ей, что он не просто заботливый и нежный молодой человек, каким ей представляется, и с ним следует проявлять осторожность. Но сердце толкало ее вперед, как тогда, когда она новорожденным младенцем неподвижно лежала под слоем соли.
Так она прекратила возражать против его визитов. В какие-то недели он приходил каждый день, в другие – лишь по выходным. Сердце, сжимаясь, подсказывало ей, что по вечерам он частенько встречается со своими товарищами и их длинные темные тени ложатся на пустынные улицы, однако она ни разу не решилась спросить, чем они занимаются.
– Твой пришел! – орала снизу Гадкая Ма, когда он появлялся, и, если у Лейлы был клиент, Д/Али приходилось ждать на стуле у входа.
В подобные моменты Лейла чувствовала такой стыд, что ей хотелось умереть, – когда она приглашала его в свою комнату, где еще висел запах другого мужчины. Но если это и расстраивало Д/Али, он ни разу ничего не сказал. Тихая сосредоточенность сопровождала все его движения – он внимательно наблюдал за ней, словно она – центр вселенной. Его доброта проявлялась спонтанно и казалась безграничной. Каждый раз, когда он прощался и уходил ровно через час, в комнате воцарялась пустота и полностью поглощала ее.
Д/Али никогда не забывал принести какой-нибудь подарок – блокнотик для записей, бархатную ленту для волос, кольцо в форме змеи, пожирающей собственный хвост, а иногда шоколадные конфеты с неизвестными начинками – карамелью, вишневым пюре, ореховым пралине… Они садились на кровать, открывали коробку и каждый раз подолгу выбирали, с какой конфеты начать, ну и конечно, говорили и говорили – целый час. Однажды он коснулся шрама на ее спине – того, что остался от кислоты. Он нежно провел пальцем по зажившей ране, которая разделила ее кожу, словно пророк – море.
– Я бы хотел нарисовать тебя, – сказал он. – Можно?
– Мой портрет? – Слегка покраснев, Лейла опустила глаза.
Когда она снова перевела на него взгляд, он улыбался, как она и предполагала.
В следующий раз Д/Али пришел с мольбертом и деревянным ящичком, в котором лежали кисти, масляные краски, мастихины, этюдники и олифа. Лейла позировала ему, сидя на кровати в алой асимметричной юбке и в расшитом бисером топе-бикини такого же цвета; она убрала волосы в мягкий пучок и слегка отвернула лицо от двери, словно хотела, чтобы та навеки осталась закрытой. До своего следующего прихода он оставил холст в гардеробе. Когда спустя примерно неделю работа была завершена, Лейла с удивлением обнаружила, что на месте, где у нее был шрам, Д/Али нарисовал малюсенькую белую бабочку.
