План
– Мне нужно покурить, – сказала Налан, выходя на балкон.
Она бросила взгляд вниз, на улицу. Округа постоянно менялась. Все казалось каким-то незнакомым. Одни жильцы приезжали, другие уезжали – новые заменяли старых. Городские районы обменивались жильцами, как мальчишки-школьники – футбольными карточками.
Сжав сигарету между губами, Налан подожгла ее. Вдохнув первое облачко дыма, она принялась рассматривать Лейлину «Зиппо». Щелкнув, открыла ее, потом закрыла, открыла и закрыла.
На одной стороне зажигалки была выгравирована надпись по-английски: «Вьетнам. По-настоящему ты и не знал жизни, пока почти не погиб».
Налан вдруг поняла, что старинная «Зиппо» не просто предмет, как казалось на первый взгляд, а вечная странница. Она путешествовала от одного человека к другому, переживая каждого своего владельца. До Лейлы она принадлежала Д/Али, а до того – американскому солдату, которому не повезло прибыть в Стамбул с Шестым флотом в июле 1968 года. Этот солдат, убегая от юных и рьяных левых демонстрантов, уронил зажигалку, которая была у него в руке, и матросскую кепку, что сидела на голове. Д/Али поднял зажигалку, а его товарищ – кепку. В возникшей суматохе они не знали наверняка, удастся ли им снова наткнуться на этого матроса, впрочем, даже если бы им это удалось, не факт, что они стали бы возвращать ему вещи. За несколько лет Д/Али неоднократно чистил и полировал «Зиппо». Когда она сломалась, он понес ее ремонтировать в какой-то проулок в районе Таксим, где чинили часы и прочие устройства. Но где-то в глубине своего сознания он всегда задавался вопросом: какие же кошмары повидал этот небольшой предмет на войне? Убийства противников с обеих сторон – во всех жестоких подробностях, на какие только способен один человек по отношению к другому? Повидала ли эта зажигалка массовое убийство в Сонгми, слышала ли крики безоружных жителей – женщин и детей?
После смерти Д/Али Лейла сохранила его «Зиппо» и везде носила зажигалку с собой. Только вот вчера оставила ее на столе в «Караване» – там она была немножко рассеянной и необычно тихой.
«Как ты могла забыть эту драгоценную вещицу? Стареешь, милая», – сказала бы ей Налан.
А Лейла бы наверняка рассмеялась:
«Это я-то старею? Не дождешься, дорогуша. Это, видно, „Зиппо“ заблудилась».
Вынув из кармана носовой платок, Налан вытерла нос.
– У тебя тут все в порядке? – спросила Хюмейра, просунув голову в балконную дверь.
– Да, конечно. Я приду через минуту.
Хюмейра кивнула, хотя и несколько неуверенно. Но ушла, ничего не сказав.
Налан сделала еще одну затяжку и выпустила тоненький завиток дыма. Следующее его облачко она выпустила в сторону Галатской башни, шедевра генуэзских каменщиков и плотников. Сколько, наверное, других людей делает то же, подивилась она про себя, глазеет на старинную башню цилиндрической формы так, словно в ней таится решение всех проблем.
Внизу, на улице, какой-то молодой человек поднял голову и увидел ее. Его взгляд стал более пристальным. Он что-то прокричал – какую-то непристойность.
Налан перегнулась через перила балкона:
– Это ты мне?
– Еще бы! Обожаю дамочек вроде тебя.
Нахмурившись, Налан выпрямилась. Повернувшись в сторону, она тихо-тихо спросила у других женщин:
– Тут где-нибудь есть пепельница?
– Э-э… У Лейлы была какая-то на журнальном столике, – ответила Зейнаб-122. – Вот.
Налан схватила пепельницу и взвесила ее на ладони. А потом вдруг метнула ее за перила. Она разбилась внизу, на тротуаре. Человеку удалось отпрыгнуть в сторону и уклониться от удара, он глазел перед собой с раскрытым ртом, лицо его побледнело и напряглось.
– Идиот! – крикнула Налан. – Я разве присвистнула при виде твоих волосатых ног? Или я тебя обзывала? Как ты смеешь так со мной разговаривать?!
Человек открыл было рот, но потом все-таки закрыл его и быстро зашагал прочь под громкий хохот из ближайшей чайной.
– Зайди внутрь, пожалуйста, – попросила Хюмейра. – Нельзя стоять на балконе и кидаться в прохожих. У нас тут траур.
Развернувшись и все еще держа в руке сигарету, Налан вошла в комнату:
– Мне не нужен траур. Я хочу что-то делать.
– Что мы можем сделать, хаяти? – ответила Зейнаб-122. – Ничего.
У Хюмейры вид был встревоженный и немного сонный – она втихомолку выпила слишком много таблеток.
– Надеюсь, ты не собираешься ходить и искать убийцу Лейлы.
– Нет, этим пусть занимается полиция, хотя им я не особенно доверяю.
Налан выпустила облачко сигаретного дыма через нос и с виноватым видом попыталась отогнать его от Хюмейры, однако из этого ничего не вышло.
– А почему бы просто не помолиться, чтобы помочь ее душе, а заодно и своей? – поинтересовалась Зейнаб-122.
Налан наморщила лоб:
– Зачем молиться, если Бог все равно не слышит? Это называется Божественная глухота. Это у них общее – у Мистера Чаплина и Мистера Бога.
– Тёвбе, тёвбе! – выдохнула Зейнаб-122, как она обычно делала, когда слышала, что Бога поминают всуе.
Отыскав пустую кофейную чашку, Налан затушила сигарету.
– Слушай, молиться лучше тебе. Я не хочу оскорблять ничьи чувства. Лейла заслуживала прекрасной жизни, но так ее и не получила. Однако нормальные похороны ей точно необходимы. Мы не позволим ей сгнить на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Ей там не место.
– Нужно научиться смиряться с тем, что тебе дано, хабиби, – отозвалась Зейнаб-122. – С этим мы ничего не сможем поделать.
На заднем плане Галатская башня завернулась в тонкие пурпурно-алые кружева благодаря заходящему солнцу. Семь холмов и почти тысяча районов, маленьких и больших, – город раскинулся, куда хватало глаз, город, которому предсказано было простоять непобедимым до конца света. Далеко впереди извивался Босфор, смешивающий соленую и пресную воды с той же легкостью, с какой смешивались вокруг него действительность и мечты.
– А вдруг все-таки сможем? – произнесла Налан после краткой паузы. – Может, мы все-таки способны оказать последнюю услугу Текиле Лейле.
Саботаж
Когда Саботаж наконец-то приехал на улицу Лохматого Кафки, чернильная вечерняя пелена уже укрыла стоявшие в отдалении холмы. Он наблюдал, как последний луч света медленно сдвинулся за горизонт и день завершился, заставив его почувствовать себя брошенным. Обычно в пробках он потел и раздражался, возмущаясь тупостью и водителей, и пешеходов, но сейчас просто чувствовал себя выжатым как лимон. В руках он нес коробочку, обернутую красной фольгой и перевязанную золотистым бантом. Войдя в здание с помощью собственного ключа, он поднялся по лестнице.
Саботажу было чуть больше сорока, он был среднего роста и плотного телосложения. У него был выступающий кадык, серые глаза, которые почти исчезали, когда он улыбался, и недавно отращенные усы, которые не шли к его круглому лицу. Вот уже несколько лет, как Саботаж начал лысеть, это казалось преждевременным, поскольку он свято верил, что его жизнь – его настоящая жизнь – так и не началась.
