– А откуда вы…? – не договорил удивленный Шуберт. Я тоже был удивлен. Нет, не тем, что Григорьевич догадался, к этому я привык, а тем, что сержант воевал в Афганистане. Мне же показалось, что автомобилисты, с которыми я сцепился, обыкновенные «срочники», тыловики.
– Там служат не только десантники, танкисты, мотострелки, – стал говорить Иван Шуберт. – Там и нашего брата водителя немало. Слыхали про караваны? Боеприпасы, продовольствие, медикаменты, воду, горючее, технику, артиллерию, пополнение, раненых – все это нужно по пустыне или по горным тропам доставлять. Мы и доставляли – из пункта А в пункт Б. На ЗИЛах. И самое страшное, знаете, что? Не бой, не взрывы, не пулеметные очереди. Это не часто случалось, но регулярно. Самое страшное в пути – тишина. Пустыня – и тишина. Горы – и тишина. День тишина, два тишина. Знаем все, «духи» где-то рядом, затаились, ждут подходящего момента. Сколько их? Группка с «калашами»? Обстреляют и убегут. Или целое соединение – с артиллерией, «стингерами», гранатометами?
Шуберт разлил еще раз по стаканам и, никого не дожидаясь, выпил:
– Бронетехника, в таких ситуациях, первая мишень. ЗИЛам во вторую очередь доставалось. Потому что целью душманов было, как правило, не только уничтожение «шурави» (так они нас называли), но и желание разжиться теми же боеприпасами, продуктами и горючим. Зато, когда нападали небольшие отряды «духов», все было наоборот. Они имели от силы один «стингер» да пару наших РПГ. По танкам не били, потому что шансов подбить маловато было, а вот по машинам – в первую очередь! Почему? Потому что колонна, отстрелявшись, оставляла подбитые машины, даже не перегружая припасы – и некуда, и некогда. Этим и пользовались «духи». Спрячутся, переждут, а потом рыскают, как шакалы, среди пылающих ЗИЛов.
– Вот я и говорю, – продолжил Иван Шуберт. – Нет ничего страшнее ожидания во время движения колонны. Каждую минуту, каждую секунду страх – сейчас прилетит в тебя ракета или граната из подствольника. И запылаешь, как костер. Я так однажды и запылал…
Он резко расстегнул пуговицы на манжете гимнастерки и засучил рукав до самого плеча. Правая рука от запястья до предплечья походила на освежеванного кролика. Без кожи хорошо просматривались мышцы и жилы. Лишь легкая пленка покрывала все это обгоревшее мясо.
Потрясенные, мы помолчали. Иван Григорьевич сочувственно зацокал языком. У Шуберта на скулах играли желваки, в углу глаз наметились слезинки. Но он встряхнулся, и продолжил рассказ:
– Меня отправили в госпиталь. Вызвали «вертушку» – «Черный тюльпан» – и отправили в госпиталь. Провалялся несколько месяцев, там же в Афгане. Приходил генерал, вручил мне орден «Красной звезды», пожал руку. Сказал, что я еще послужу Родине. После госпиталя, действительно, направили в мою же часть, крутить и дальше баранку на ЗИЛах.
– Должны были комиссовать, – вставил я наконец.
– Я не просил, чтобы комиссовали, а там, – сержант показал пальцем вверх, – пушечное мясо до зарезу нужно. А может, еще потому не комиссовали, что я немец.
– Да, немец. Мать русская, а отец самый что ни на есть фашист. Он в плену был, в Казахстан попал, строил элеватор, кажется. Мама там работала, его подкармливала. А как его освободили – они поженились. Он не стал в Германию уезжать, там у него все погибли. Но и прижиться в России не получилось. Пить он стал, мать колотить, меня тоже. Напьется до чертиков, ругается по-немецки и нас бьет. Мать не жаловалась. Боялась, что как бывшего военнопленного, вообще расстреляют. Так и жили. Я, когда паспорт получал, написал в графе национальность – русский, а вместо Рудольфа – Иван. Хотел и фамилию сменить да паспортистка отговорила. Хорошая, говорит, у тебя фамилия. Великого немецкого композитора.
– Австрийского, – поправил я.
– Что? – не понял Иван Шуберт.
– Да, сынок, натерпелся ты… – грустно произнес Иван Григорьевич.
Опять заглянула Шахерезада, вопросительно глянула на меня.
– Сходи минут на сорок, – сказал мне Бойко, – а мы с сержантом кое о чем потолкуем по-свойски. Много не пей, у нас еще дела серьезные.
– Хорошо, командир, – улыбнулся я, закидывая за плечо гитару. Водку надо было отрабатывать! Ну, кто там жаждет песен? Их есть у меня! Держись, Любка.
Но особого веселья не получилось. Даже канарейка в клетке поет не по принуждению, а по своему желанию. А соловей на свободе заливается гораздо лучше, чем в неволе. Ну, не было у меня настроения веселить проводницу из соседнего вагона. Спел несколько грустных песен, и не идет дальше, куража нет. Это почувствовали и Шахерезада, и Любка. Договорились, что завтра я закачу полноценную программу на несколько часов, а сейчас – ждут дела.
Я вернулся к сержанту и Бойко. По их разговору я понял, что сержант введен в курс дела и дал согласие на участие в операции по спасению Винни Пуха.
31.
В советском социалистическом обществе нет антагонизмов – это мы впитывали с молоком матери, в детском саду, в школе.… Но жизнь частенько подкидывала опровержение этому тезису, этой аксиоме, не требующей доказательств, потому что учение Маркса-Ленина верно, ибо оно… верно! Рестораны, гостиницы, театры, стадионы давно уже ввели свои правила поведения, которые разделяли население на имущее и неимущее. Более всего градации в обществе подчеркивала… железная дорога! С тех пор, как по матушке России побежали по рельсам первые вагоны с пассажирами, для них были созданы классы. По типу гражданских классов: их в «Табеле о рангах», созданном еще Петром I, было четырнадцать. Помните? Коллежский регистратор, коллежский асессор, статский советник, тайный…
Для ЖД четырнадцать классов многовато. Было внедрено три плюс один. Вагоны первого, второго, третьего классов и высшей категории для вип-персон. Мало кто бывал в последних, но рассказывали, что там в купе всего два места, есть туалет и ванна, подстаканники из чистого золота и много чего еще! При советской власти, когда в «столыпинских» вагонах уже стало неприлично перевозить людей как скот, пассажирские поезда сначала все были сплошь «общими». Но эволюция взяла свое, и высшие железнодорожные чины вернулись к хорошо забытому старому. Теперь вагоны стали опять четырех классов, но названия им придумали достаточно демократичные: «общий», «плацкартный», «купейный» и… высшей категории. Разница якобы в незначительной комфортности и, естественно, в цене. Но деньги для советских людей, богатых, прежде всего, духовно, не являлись самоцелью. Так, по крайней мере, утверждала официальная пропаганда. Деньги были, но не у всех. Потому что зарплата профессора мало чем отличалась от зарплаты водителя водовозки. А рабочий класс вообще имел преимущество перед «интеллигентской прослойкой», так как он мог работать на сдельщине, получать надбавки и премии, перевыполняя план. Интеллигенцию не устраивал создавшийся порядок вещей, и она тайно мстила рабочему классу, обзаводясь связями, блатом, благосклонностью партийных боссов. Это была валюта покрепче советского рубля и даже пресловутой «бутылки»! Появилось новое сословие – «блатные». Представители этого сословия лучше одевались, лучше питались, лучше передвигались. Их мораль непрерывно подвергалась критике зубастых фельетонистов, их высмеивали в кинокомедиях, но все напрасно. Идеологии строителей коммунизма наносился тайный вред. Этому способствовала плановая экономика, создающая из года в год дефицит товаров народного потребления и услуг. Червоточина жажды потребления разъедала глиняные столпы колосса.
